Записки несостоявшегося гения. Виталий Авраамович Бронштейн

Ты уверен, что выдержал бы его?

      Так что, лучше молчи да благодари судьбу, что эта шпана всего лишь мешает

      таким, как ты, на улицах, а не гонит вас из уютных кабинетов!

      ***

      Сейчас, спустя много лет, я иногда вспоминаю тот разговор, но думаю, что учитель

      мой вряд ли был прав. Ему можно было ответить, что перед тем, как оказаться на улице, эти милые мальчики уже посещали и школы, и библиотеки, но продолжать учиться

      дальше не захотели и тем проиграли свой первый и, наверное, главный жизненный

      конкурс – на получение достойной профессии. А в следующем, на служебные кабинеты, они уже не участвовали. Причем, добровольно. На улице им было куда интереснее. Тем

      более, руководящих кабинетов почему-то всегда меньше, чем желающих в них оказаться.

      Словом, помогать неудачникам можно, жалеть их – не очень продуктивно, а уж

      быть благодарными им – за что?!

      ***

      Не думаю, чтобы Насонов хорошо разбирался в людях. Своего нового директора

      школы он, например, явно недооценил.

      «Поручик Голицын» нанес удар учителю истории, опасному своим острым языком, с той стороны, откуда тот подвоха не ожидал: его профессиональной непригодности по

      состоянию здоровья. И определил ее лучше любого врача, категорически заявив, что

      педагог, попавший в такую зависимость от табакокурения, что даже на уроках иногда

      пускает дым в форточку, к обучению детей не может быть допущен.

      До свидания, дорогой товарищ Насонов!

      ***

      Примерно, в то же время произошла наша с ним размолвка, после чего несколько

      лет мы не общались.

      Желая восстановиться на работе, он прошел тогда целый ряд судебных тяжб.

      Дошло до того, что при пединституте была создана независимая от местных органов

      народного образования специальная комиссия для рассмотрения его профессиональных

      качеств. И он пригласил меня, как помощника народного депутата СССР, представлять в

      этой комиссии его интересы.

      Я отказался. Сказал, что моя единственная дочь в этом году поступила в

      пединститут, причем, не с первой попытки, и мне не хотелось бы, чтобы у нее с самого

      начала пошли напряженности. Тем более – решил я его не жалеть – ситуация эта им же и

      спровоцирована: его неуживчивым характером и, без обиды, длинным языком, – так что, не стоит заблуждаться, чью сторону примет комиссия, «независимость» которой, на мой

      взгляд, весьма и весьма условна. И вообще, играть против них на их же поле – и

      бесполезно, и непродуктивно. Нечего мне там делать.

      Насонов не верил своим ушам. Как человек, идущий по жизни с убеждением, что

      ему все позволено и все ему что-то должны, он смертельно обиделся и назвал меня

      беспринципным приспособленцем (как будто есть принципиальные!). Эта песня была мне

      хорошо знакома, и пришлось сказать откровенно: сколько лет мы с ним знаем друг друга –

      во всех многочисленных ссорах и дрязгах, которые сопровождают его, как нитка иголку,