Записки несостоявшегося гения. Виталий Авраамович Бронштейн

не место в наших рядах!

      Другое дело, если поймешь, что все это – пустяки: повинится он, отряхнется да

      пойдет себе дальше. Тут уж не зевай, смело поднимай голос в его защиту:

      – Как же это так получается, товарищи, давайте будем объективны… Да, наш друг не

      прав, да, он ошибся, но где же все это время были мы? Стояли в сторонке? Согласитесь, не очень это по-товарищески, давайте хоть теперь поможем человеку встать на верный

      путь!

      Так делай, сынок, и будь спокоен – одним товарищем у тебя стало больше!

      С тех пор прошло много лет. Отцовские советы мне не пригодились. Наоборот

      поступал многократно, бывало, правда, отмалчивался. До сих пор уверен, что он желал

      мне только добра и советы его шли от души. Но для юноши, получившего от матери иное

      нравственное воспитание, они были неприемлемы в принципе. Это раз. А во-вторых, таили в себе некоторый элемент опасности: а что, если ошибешься, не определишь верно, кто – устоит, а кто – упадет?! Тогда потерять можно больше, чем найти…

      Моя мама – Бронштейн Рахиль Абрамовна, была, есть и, очевидно, теперь уже до

      конца останется главным человеком моей жизни. Понимаю, о чем это говорит, знаю, что

      это не очень хорошо, но так уж у меня сложилось.

      Мама родилась в 1910 году в скромной еврейской семье акушерки-повитухи и

      портового грузчика. Получала образование уже в советские времена: блестяще училась в

      школе, окончила институт с отличием, была зачислена в аспирантуру при Херсонском

      сельскохозяйственном институте.

      4

      Из семейных преданий мне известно, что на лекции моя бедная мамочка ходила

      босиком – не было обуви, 1933-34 годы… Потом аспирантуру перевели в Одессу, и она

      была вынуждена оставить ее – за недостатком средств на существование в чужом городе.

      А я иногда задумываюсь: что ощущала она, отличница, пряча под стол на лекции босые

      ноги от насмешливых взглядов втайне влюбленного в нее молодого преподавателя?

      Моя мама любила Чехова, Толстого, Драйзера, Мопассана, – и этой болезнью

      заразила меня. Я приходил домой после школы к часу дня, обедал, делал уроки, а после

      читал все, что попадалось под руку. И не было ничего в те годы моей жизни ярче и

      интереснее, чем книги, которые я таскал домой из трех библиотек: школьной, детской

      городской и областной имени Горького. Читал безо всякой системы: фантастику и

      примитивные советские детективы со следователем майором Прониным, газеты и

      журналы, и даже то, что в руки ребенка вроде бы не должно было попадать.

      Поздно вечером приходила с работы мамочка, топила грубу, готовила на плите еду, изредка проверяла, сделал ли я уроки, что-то делала еще по хозяйству, а затем укладывала

      меня спать. И долго еще в ее комнате горел свет: где-то позади оставались склоки и дрязги

      консервного комбината, где она работала главным агрономом, неуютное существование

      сорокапятилетней женщины-разведенки, убого обставленное жилище, –