Те, кого не было. Анна Зенькова

не буду об этом говорить. И даже думать не буду.

      Но как не вспоминать – никак не придумаю. Простыня-то мокрая. Я и влево от нее, и вправо, а все равно его лицо вижу. Когда он понял, что я надудонила!

      Странно так. Я сразу бабушку услышала. Как она говорит: друг познается в беде.

      Конечно, он мне не друг никакой. Противный – так да. Рожи свои дурацкие корчит.

      А простыню я завтра выброшу. Скажу, что он забрал. Пусть его ругают.

      ПЕТРОВИЧ

      Ну и денек. А ночка еще хлеще. Голик, зараза, весь блок отравил. Хоть противогаз надевай, ну честное слово!

      Так я еще и про некоторых все время думал. Какое у нее было лицо… Без всякой защиты!

      Вот эта мысль мне до сих пор покоя не дает. Что лицо – оно и как маска бывает. С виду старуха старухой, а под кожей, оказывается, дитя сидит. И плачет.

      А если еще как эта – без слез, – тогда вообще удавиться можно. Я хоть и топтаный башмак, но от такого вида даже у меня в носу защипало.

      Надо завтра простыню забрать. Чтобы ей ничего такого не напоминала. Отдам прачи́хе – пусть обработает. Она у нас женщина подготовленная, и не такое стирала. В младшей вон тоже – через одного писаются.

      ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

      Я еще не сплю. А уже скоро вставать пора – небо за окном почти белое. Хорошо, простынь подсохла, не так противно лежать. Можно подумать о чем-нибудь приятном.

      Я лежу и думаю о доче. Как она там? Когда мы снова увидимся?

      Завтра спрошу у него. Вдруг он знает?

      Но тогда придется простынь оставить. Чтобы его не злить.

      Или сделаю так: сначала спрошу, потом выброшу.

      ПЕТРОВИЧ

      Бедлам! Мымра эта простыню куда-то дела и утверждает, что я сам взял. А как я мог взять, если я за ней только шел как раз? А?

      Я сначала даже не поверил. Там же глаза – грусть-печаль! Как у последней крокодилихи в природе. Я посмотрел и думаю: не-е-ет. Разве она станет врать? Уже мимолетом засомневался, не съехал ли я, случаем, с автострады.

      Ну! Тут, знаете ли, у любого может крыша поехать.

      Потом еще раз мысленно взвесил все, успокоился. Я точно знаю, что не брал! Значит, она – врунья захудалая.

      – Ты куда, – говорю, – простыню дела?

      Спокойно так, но с угрозой. Я ей, конечно, ничего не сделаю, зато вот прачиха – Егорна которая – точно всю душу вынет. Не ей, так мне. Мы же теперь в одной связке и я вроде как главный, разу этой мозги набекрень.

      И что? Ничего! Сидит как ни в чем не бывало. Голову свою дырявую через берет шкрябает.

      Я постоял-постоял и пошел, плюнув три раза. Нашли лысого! Что я, в клоуны нанимался – всяких душевнобольных развлекать?

      Пусть сидит и чешется в гордом одиночестве. Если ей так надо!

      ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

      Я на обед не пойду. Здесь останусь.

      Вот умру от голода, будет тогда знать!

      ПЕТРОВИЧ

      Голик сказал, что я не прав. Мол, зря я так на нее накинулся.

      Ну, положим, ничего такого я не сказал! Но если задуматься… Человек когда психованный, ему и правда много не надо. Достаточно зыркнуть один раз.

      – Эх, Петрович, Петрович, – подначивал меня Голик, пока мы тянулись