Те, кого не было. Анна Зенькова

другу и спонсору, – продолжает чирикать директор, заискивающе поглядывая на лысого, – мы можем открыто и торжественно заявить: начало положено!

      «Начало конца», – думаю я с назревающей тоской.

      – Ты чего? – толкает меня в бок Голик. – Слушай давай!

      – Да… – я усиленно моргаю. – Зевота напала.

      – Думаешь, зря они это? – Голик нервно мнет колено.

      Я изображаю недопонимание.

      – Что – это?

      – Что-что! – психует Голенький и разводит, как бог, руками. – Затеяли это все. Совместножительство.

      – Я с этой жить не буду! Сказал же.

      – Не будешь? – голосу Голика начинает отдавать писком.

      Конечно буду. А куда я денусь? Не назад же мне возвращаться.

      Но Голику все равно не признаюсь. Пусть попереживает. Мог бы и поменяться вообще!

      Я же с ним обедом меняюсь, когда перченое дают.

      ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

      Комната хорошая. Со шкафом. А я волновалась – какая будет. Думала, хуже моей.

      Но эта почти такая же. Только вместо берез на картине ели.

      Смешно даже. Картина в том же углу висит. В правом. Я сижу и смотрю на нее, как будто между нами магнит. Что-то пытаюсь понять. Про нас и про них. Получается, мы одинаковые?

      Вот их дом. А там наш. С картинами в правом углу.

      Здесь и обои как у нас пахнут. Совсем одинаково. Я три раза понюхала, чтобы понять. И догадалась!

      Картины – это просто игра такая.

      ПЕТРОВИЧ

      Совместножительство! Нет, Голику и правда книгу пора писать. Такое придумать!

      Хотя – а как еще это назвать?

      Я бы маразмом назвал. Старых и малых под одной крышей селить – это только идиоты могли такое придумать. Совместножительство. Тьфу ты!

      Я Голику сказал: ты давай поплачь еще! На эти его лобызания.

      Он как узнал, что я остаюсь, – сразу кинулся. Не с утеса хотя бы, и то хорошо. Обниматься!

      Вот я и сказал про «поплачь». Что я, баба, что ли, – с мужиками обниматься?! Ну хлопнул его по плечу раз-другой. А то еще и правда заплачет.

      ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

      Лидочка говорит, что в моем возрасте нельзя всё держать в себе. Нужно иногда плакать.

      Но я не могу. Я хочу, а слез нет.

      Николаева из второй ревет, как динозавриха, у которой детеныша отобрали. Несправедливо, да? Это же у меня дочу отобрали, а ревет почему-то она. Может, меня подменяет?

      Я села на кровать и молчу. Думаю: ну зареви уже! Может, продышишься.

      Я давно не дышу. Вдох еще могу, а назад, чтобы выдохнуть, не получается. Хожу как кит – воздуха в пузо набравшись. Лидочка даже испугалась раз. Всполошилась, что у меня… брюшная грыжа! А врач послушал и сказал – «неваренье».

      Я сразу нашего Барса вспомнила. Как он харкал костями. Мама ему острого даст, а он потом всю ночь жалуется. А бабушка маму ругает. Говорит: вот, пожалуйста. Теперь у него из-за тебя… вот это. Неваренье!

      Бабушка старая была. Забывала всё. Как я сейчас.

      Но ее я никогда не забуду.

      Может, все и правда так, как врач сказал.

      Что у меня эта