Наследники Византии. Книга вторая. Ольга Ранцова

оно неожиданно находит на них»

      Книга Екклесиаста 9, 11—12

      Весь Рождественский Пост и Святую неделю на Москве шли розыски. Хватали скрывавшихся наливковцев и Васильевых детей боярских, метали в тюрьмы, пытали.

      После Крещения на Москве – реке прямо возле не заледеневшей еще Иордани, возвели помост. Из Тайницких ворот Кремля обыденно выехали санки – подручники палача привезли плаху, топор, мешки для тел. В оттесняемой стражей толпе, стали считать эти мешки – шесть. Значит, казнят шестерых людей царевича Василия-Гавриила.

      Так и было. Привезли шестерых. Дьяк стал вычитывать вины осужденных и страшно завыла на весь стужий лед Москвы-реки матка веселого Афонии Яропкина. Настырные москвичи знали и молодого князя Ивана Палецкого-Хруля, книгочия, знатока эллинских философов. Все же он был не простого, а очень знатного рода! Вон, стоит, опустив длинноносую голову; изуродованное палачами лицо скошено набок; безумными глазами смотрит на окровавленную Иордань и дрожит мелким ознобом в долгой белой рубахе.

      Более всего подивило москвичей осуждение к смерти царского дьяка Владимира Гусева. Когда снесли его с повозки – сам он не мог идти – заволновалось, зашумело людское поле, как колосья в бурю. Спрашивали друг друга:

      – Гусев?

      – Неужто сам дьяк Гусев?

      – А то кто? Вон, чтет же… дьяка Владимира Гусева…

      Кто подурней, да поязыкатей, стал тут же вещать – мол, раз уж самого Гусева царь Иоанн не пощадил, значит и точно было злоумышление великое. Значит, и царевичу Василию-Гавриилу невдолге осталось жить.

      – Вот как Господь-то покарал Софию – грекиню! – пискнула одна женка, – она князя Ивана Молодого отравила, а теперь Бог у неё сына заберет.

      Владимир Гусев был правой рукой Державного, составителем знаменитого Судебника 1497 года – свода законов общих для всей объединенной Руси. Такого Судебника не существовало на Руси более трехсот лет со времен «Русской Правды». Этот Судебник – плод многолетней работы, в нем справедливость Божья слилась со справедливостью человечьей.

      Князю Палецкому – Хрулю, наливковцу Стравину, дьякам Гусеву и Стромилову усекли головы. Жуткой была казнь ярокудрого Афони: первым взмахом палач отрубил ему правую руку, потом левую. Афоня орал, дергался, привязанный к плахе – всегда любил танцевать, и тут, в смерти, будто затеял последний свой пляс. А палач не спешил: не часты такие казни на Москве, когда еще и показать себя, красивого, в новой шелковой рубахе! Он прошелся от одного конца помоста к другому, словно не замечая безрукого человека извивающегося в диком крике, истекающего кровью за его спиной. Толпа онемела. Тихо, без звука, омертвев лютым страхом, валились иные слабые женки. Давно уволокли Афонину мать. И над всем этим, над заледеневшей пристанью, над башнями Кремлевскими, над Москвой-рекой летел сатанинский вопль. Палач, играючись, развернулся и ловко, через плечо, отсек Яропкину правую ногу чуть выше колена… потом левую.

      Несчастный Афоня визжал. Но вот топор перерезал гортань, перерубил