Живой Есенин. Антология

и слегка подсахаренной. Клейстер замазывал глотку, ложился комом в желудке, а голод не утолял.

      Крепко держа обоих нас за пуговицы, он говорил:

      – Ребята, я уже решил – мне не надо ваших прибылей. Возьмите себе ваши двадцать четыре, а я возьму себе свои двенадцать… что?.. по рукам?..

      И мы ударили своими холодными ладонями по его теплой.

      О последней встрече не хочется и вспоминать…

      Стоял теплый мартовский день. Болтая ногами, мы тряслись на ломовой телеге, переправляя из типографии в Центропечать пять тысяч экземпляров новенькой книги.

      Вдруг вынырнул он.

      Разговор был очень короткий. Есенин, нехотя, слез с книжных кип. Я последовал его примеру. Телега свернула за угол и вместо Центропечати поехала в Камергерский переулок топить стихами его замечательную мраморную ванну.

      У меня неприятно щекотало в правой ноздре. Я старался уверить себя, что мне очень хочется чихнуть – было бы малодушно подумать другое. На прощанье круглый человечек с цыплячьим пухом на голове мне напомнил:

      – А ведь я, Анатолий, знал твоего папу и маму – они были очень, очень порядочные люди.

      Я взглянул на Есенина. Когда телега с нашими книгами скрылась из виду, с его ресниц упала слеза, тяжелая и крупная, как первая дождевая капля.

      Вчера я перелистывал Чехова. В очаровательном «Крыжовнике» наткнулся на купца, который перед смертью приказал подать себе тарелку меда и съел все свои деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не досталось.

      11

      Над Большим театром четыре коня взвились на дыбы. Рвут вожжи и мускулы на своих ногах. И все без толку.

      Есенин посмотрел вверх:

      – А ведь мы с тобой вроде этих глупых лошадей. Русская литература будет потяжельше Большого театра.

      И он в третий раз стал перечитывать статейку в журнальчике.

      Статейка последними словами поносила Есенина. Где полагается, стояла подпись: «Олег Леонидов».

      Я взял из рук Есенина журнальчик, свернул его в трубочку и положил в карман.

      – О Пушкине и Баратынском тоже писали, что они – прыщи на коже вдовствующей российской литературы…

      Есенин ловил ухом и прятал в памяти каждое слово, сказанное о его стихах. Худое и лестное. Ради десяти строк, напечатанных о нем в захудалой какой-нибудь газетенке, мог лететь из одного конца Москвы в другой. Пишущих или говорящих о нем плохо как о поэте считал своими смертельными врагами.

      В одном футуристическом журнале в тысяча девятьсот восемнадцатом году некий Георгий Гаер разнес Есенина.

      Статья была порядка принципиального: урбанистические начала столкнулись с крестьянскими.

      Футуристические позиции тех времен требовали разноса.

      Годика через два Есенин ненароком обнаружил под Георгием Гаером – Вадима Шершеневича.

      И жестким стал к Шершеневичу, как сухарь. Я отдувался. Извел словесного масла великое множество – пока сухарь пообмяк с верхушки.

      А по существу так до конца своих дней и не простил он от полного сердца Шершеневичу