Моя борьба. Книга пятая. Надежды. Карл Уве Кнаусгор

молчание.

      – Мы вроде хотели встретиться, – снова заговорил я, – если ты не передумала, может, в субботу?

      – Да, в субботу я совершенно свободна. – Она засмеялась.

      – Например, в кафе «Опера» сходим? А потом в «Хюлен» или еще куда-нибудь?

      – Как полагается настоящим студентам?

      – Да.

      – Давай. Но должна тебя предупредить: я побаиваюсь.

      – Почему?

      – Студенткой я еще не бывала – это во-первых. И тебя я ведь тоже не знаю.

      – Я тоже побаиваюсь, – признался я.

      – Это хорошо, – откликнулась она. – Значит, если мы оба будем мало говорить, это нестрашно.

      – Нестрашно, – согласился я. – Наоборот, замечательно.

      – Ну, это ты преувеличиваешь.

      – Но так оно и есть!

      Она снова рассмеялась:

      – Это мое первое студенческое свидание. Кафе «Опера» в субботу. В… а кстати, во сколько туда полагается ходить настоящим студентам?

      – Тут я знаю не больше твоего. Может, в семь?

      – Похоже на то. Тогда решено.

      Когда я, переходя улицу, возвращался к себе, у меня свело желудок. Будто меня того и гляди вырвет. При том что все прошло гладко. Но одно дело – переброситься парой фраз по телефону, а другое – когда сидишь с человеком лицом к лицу и не знаешь, что сказать, а изнутри тебя пожирает пламя.

* * *

      В те времена меня особенно изводили две вещи. Во-первых, я слишком быстро кончал, зачастую когда вообще ничего еще не произошло, а во-вторых, я никогда не смеялся. То есть изредка, может, раз в полгода, это все же случалось, комичность какой-нибудь ситуации доводила меня до смеха, и я, не в силах остановиться, смеялся и смеялся, однако самому мне делалось от этого неуютно, потому что я терял контроль над собой и никак не мог обрести его снова, и мне не нравилось, что другие это видят. Собственно, смеяться я умел, эта способность у меня имелась, но в повседневной жизни, в общении, сидя за одним столом с другими людьми, я не смеялся никогда. Этот навык я утратил. Чтобы компенсировать его нехватку, я много улыбался, бывало, даже выдавливал некие похожие на смех звуки, поэтому вряд ли кто-нибудь это замечал или удивлялся. Но сам я знал: смеяться я не могу. Поэтому я, разумеется, стал обращать внимание на смех как таковой, как явление, отмечал, когда он возникает, как звучит, что он собой представляет. Люди смеются почти постоянно, говорят что-то, смеются, потом еще кто-нибудь что-то скажет, и все снова смеются. Смех сглаживает беседу или добавляет ей чего-то еще, связанного не столько с тем, о чем говорится, сколько с обстановкой, с тем, что люди вместе. Что они встретились. В такой ситуации смеются все, конечно, каждый по-своему, иногда над чем-нибудь и впрямь смешным, тогда смех длится дольше и действительно набирает силу, однако и без особой на то причины тоже смеются, просто в знак расположения или дружелюбия. Смех скрывает неуверенность, это я понимал, но смех бывает сильным и щедрым, как протянутая рука помощи. В детстве я много смеялся, но в какой-то момент перестал, может, уже лет в двенадцать; по крайней