Даже если всему придет конец. Йенс Лильестранд

Заку вижу: он сам это знает, только сказать не решается. Слишком напуган.

      Его маленькая худенькая фигурка на мостках, шампунь и надувная игрушка – он сидел на самом краю, когда увидел облачко и дым на той стороне озера, замер, потом повернулся посмотреть на меня в поисках утешения или защиты, и на какой-то краткий миг, прежде чем я осознал, что именно показывает мне старикан, прежде чем составил план, я не смог его поддержать, я был так же потерян, как и он сам.

      – Я хотел показать зуб дельфинчику, – хлюпает он носом.

      – Ну конечно, хотел.

      – И зуб теперь там, сгорел.

      – Ничего подобного. Он лежит себе в банке и ждет, когда ты снова сюда приедешь.

      Зак кивает, уставившись в землю. Молча идет к машине со своим рюкзачком.

      Карола сидит на заднем сиденье с открытой из-за невыносимой жары дверцей и вопросительно смотрит на меня:

      – Он забыл свой зуб у мостков на озере.

      То ли из-за промелькнувшего в ее глазах страха, то ли из-за того недавнего мгновения, когда она спустилась с икеевским пакетом и поцеловала меня так, что между нами пробежала искра, я говорю: «Пять минут, ладно?» Затем, не дожидаясь ответа, быстрым шагом отправляюсь той же тропинкой, какой столько раз хаживал прежде за земляникой, черникой, газетами в почтовом ящике, держа за руку моих малышей в халатах, спасательных жилетах, попахивающих мочой пижамах и дымке снов, которые непременно нужно рассказать, пока они окончательно не рассеялись и не исчезли.

* * *

      Старик все там же. Он сидит на обшарпанной деревянной скамейке и смотрит вдаль, за озеро. Небо над нами приобрело почти такой же оттенок серого, что и его куртка, а по ту сторону превратилось в темное мохнатое покрывало, оно вздувается, увеличивается, час назад дым походил на туманное перышко, теперь же он разошелся по небосклону, сгустился, от него веет ужасом.

      И воздух. Такая гарь, что глаза слезятся.

      – Эй, – говорю я, – пора ехать.

      Он с усилием поворачивается и смотрит на меня:

      – Забавно, в прошлый раз меня хотели заставить остаться дома. Я полтора года провел взаперти. Ни с кем не встречался, даже с соседями. А теперь все наоборот. Теперь мне нельзя остаться тут.

      По интонации и хорошо подобранным словам понятно, что он заранее подготовил эту речь, вероятно, я не первый, кто его об этом спрашивает, или же у него был долгий телефонный разговор с детьми или внуками, и вот теперь он снова проявляет упорный напыщенный стоицизм, какой бывает у пожилых людей его породы.

      – Никуда я не поеду. Вот мой дом. Я с тысяча девятьсот семьдесят четвертого года сижу на этом озере каждое утро. Некуда мне ехать.

      – Я думаю, нам с вами…

      – К тому же на мою машину наложили запрет на пользование, – добавляет он с ухмылкой. – Техосмотр не прошла. Сразу прав лишат, если остановят.

      – Хватит вам, – повторяю я. – Наверняка кто-нибудь приедет и заберет вас.

      – Полиция вот только что заезжала, к домику подходили, в дверь стучали. А я ушел подальше. Сам о себе позабочусь.

      Пафос, с каким старикан, гордо