Дневные поездки, ночные вылазки. I. Нулевой километр. II. Нерукотворные лестницы. Себастьян Родригез-Иньюригарро

оливкового. Наполняющего амфору солнца, потом лунную амфору, потом солнечную, лунную, солнечную…

      Подумалось о времени в интернате. Когда-то оно казалось смолой, но в янтарь превращаться не торопилось.

      «И мёд, и масло обладают бальзамирующими свойствами», – записал Ил на воображаемой странице в казённую клеточку.

      – Мы имеем дело с живыми, – шепнул Андерсен, – поэтому: увлажняющими и антисептическими.

      До чтения мыслей историк не докатился: это Ил опять докатился до несанкционированных выступлений вслух. Симптом его не встревожил: болтать во сне опасно, когда спишь в ненадёжной компании.

      Удостоверившись, что язык прочно заперт во рту, Ил замкнул рассуждения в круг: он и латунного гроша не поставил бы на то, что утроба Андерсена представляет собой спокойное море, никогда не пахнущее железом, страхом и смертью. Андерсен, мечтающий о «чистоплотном времени», не одобряющий «бесчинства смерти», потчующий его кофе на миндальном молоке и настойками на ускользающей истине, вовсе не был в мире с собой, а с обитаемым космосом вокруг интерната – подавно. Считая окружающую действительность не более чем средним звеном в исполинской матрёшке сновидений, историк относился к происходящему достаточно серьёзно, чтобы… Чтобы что?

      «Он боится, – встрепенулся Ил. – Боится Фогры и городов Полукружия, дневных поездок и окончательного запрета на перемещения, боится, что наша твердыня с остовом колокольни сгинет под натиском чего бы то ни было, но думает, что интернат недостаточно хорош для нас, а он сам недостаточно хорош для интерната. Он сомневается, всегда сомневается. Уверенность в своей правоте – ни с чем не сравнимый допинг, иногда – условие выживания. Меж тем Андерсен умудряется дышать, говорить и действовать без волшебной таблетки, из-за чего по-моему он прав даже когда по-своему – нет».

      – Что брать будем? – повторила женщина за прилавком. – Постоять и на улице можно.

      Карл-Густав открыл глаза: он наконец нанюхался и ответил вопросом на вопрос, как нешуганный:

      – Сколько у вас нынче сортов? Пять?

      – Шесть, – женщина глянула надменно.

      – Кто бы мог подумать, – улыбнулся Андерсен, который считал, что местное обращение с зёрнами все сорта превращает в один, имя которому – «средней паршивости».

      Карл-Густав явно придерживался иного мнения. Или просто поступал так, словно был с историком несогласен.

      – Тогда мне все шесть, по 50 граммов, в отдельные мешочки, – заключил он в мажорном ключе, обернулся к спутникам и пояснил, совершенно не стесняясь: – Два года копил.

      – Жаль, что не двадцать, – не шелохнулась продавщица. – Мне что, ради вашей латунной кучки дальние ящики отпирать?

      – Будьте столь любезны, – вкрадчиво настоял Андерсен.

      Была в его вежливости странная угроза – неочевидная, но многообещающая.

      Продавщица закатила глаза и полезла