Россия, кровью умытая. Артём Весёлый

и в тучах пыли – шли, ехали, плыли, скакали, пробирались на линии железных дорог, в города, на призывные пункты.

      В приемных – страсть и трепет, горы горя и разухабистая удаль да угарный мат.

      Раздетых догола призывников о чем-то спрашивали гарнизонные писаря, наскоро щупали и слушали доктора.

      – Годен. Следующий.

      Призывники тащили жеребья.

      – Лоб!

      И сверхсрочный кадровый унтер-офицер отхватывал призывнику со лба ножницами клок волос.

      – Лоб!

      На затоптанном полу валялись всех цветов волосы, которые еще вчера чья-то любящая рука гладила и причесывала.

      Из приемной вылетали, будто из бани, – красные, распарившиеся, с криво нацепленными на шапки номерами жеребьев. Полными горстями хватали из-под ног и жрали грязный снег.

      – Забрили… Тятяша, вынули из меня душу.

      – Петрован, слышь, своего Леньку отхлопотал…

      – У них, батя, карман толстый, они отхлопочут.

      – Что ты будешь делать… На все воля Божья… Послужи – не ты первый, не ты и последний.

      – Васька, – лезет тетка через народ, – не видал ли моего Васеньку? Поглядеть на него…

      – Пьянай, с ног долой… За трактиром в канаве валяется, ха-ха-ха, весь в нефти.

      – Ох, горе мое… Сколько раз наказывала – не пей, Васенька… Нет, опять накушался.

      – Прощай, Волга! Прощай, лес!

      Казарма

      скорое обучение

      молебен

      вокзал.

      …У облупленной стенки вокзала стоял потерявший в толпе мать пятилетний хлопец в ладном полушубчике и в отцовой, сползавшей на глаза шапке. Он плакал навзрыд, не переводя дыхания, плакал безутешным плачем и охрипшим, надсевшим голосом тянул:

      – Тятенька, миленький… Тятенька, миленький…

      Рявкнул паровоз, и у всех разом оборвались сердца.

      Толпа забурлила.

      Перезвякнули буфера, и эшелон медленно двинулся.

      С новой силой пыхнули бабьи визги.

      Крики отчаяния слились в один сплошной вопль, от которого, казалось, земля готова была расколоться.

      Хлопец в полушубчике плакал все горше и горше. Левой рукой он взбивал падавшую на глаза отцову шапку, а правую – с зажатым в кулаке, растаявшим сахарным пряником – протягивал к замелькавшим мимо вагонам и, как под ножом, все кричал да кричал:

      – Тятенька, миленький… Тятенька, миленький…

      Колеса отстукивали версту за верстой, перегон за перегоном.

      На Ригу, Полоцк

      Киев и Тирасполь

      Тифлис, Эривань

      катили эшелоны.

      Тоску по дому, по воле солдаты заливали одеколоном, политурой и лаком. Плясали на коротких остановках, снимались у привокзальных фотографов, в больших городах – на извозчиках – скакали в бардаки.

      В Самаре и Калуге, Вологде и Смоленске, в казачьей станице и в убогой вятской деревеньке не умолкало сонное бормотанье полупьяного дьячка:

      – Помяни, Господи, душу усопших рабов Твоих, христолюбивых воинов – Ивана, Семена, Евстафия, Петра, Матвея, Николая, Максима, Евсея, Тараса, Андрея, Дениса, Тимофея, Ивана, Пантелея,