Россия, кровью умытая. Артём Весёлый

двадцать пять лет служил, да не бегал.

      – О том, кум, что было при царе Косаре, поминать нечего. А со мной не едешь зря, попомни мое слово – зря.

      – Поклонись сторонушке родимой… Марфу мою повидай, сродников. Отвали им поклонов беремя. Пускай не убиваются, скоро вернусь. Порадуй мою: боев на фронте больше нет; кто остался жив, тот будет жить. А еще накажи Марфе строго-настрого, чтоб дом блюла и последнего коня не продавала. Вернусь ко дворам, пригодится конь.

      Яков меня и слушает и не слушает, ус крутит, усмехается:

      – Ставь бутылку, научу с фронтом распрощаться, а то еще долгонько будешь петь: «Чубарики-чубчики…»

      – Ты научишь в обруч прыгать…

      – Говорю не шутя.

      – Учи давай, за бутылкой я не постою, бутылку поставлю.

      – Подписывайтесь всем полком в большевики и езжайте с богом кто куда хочет.

      Слова станишника мне вроде в насмешку показались, спрашиваю:

      – Слыхал, про большевиков-то чего гуторят?.. Продали, слышь?..

      – Брехня.

      – Ой ли?

      – Собака и на владыку лает.

      – Что ж они такие за большевики?

      – Партия – долой войну, мир без никаких контрибуций. Подходящая для нас партия.

      – Так ли, кум?

      – Свято дело сватово.

      – Ты и сам большевик?

      – Эге.

      – Значит, домой?

      – Прямой путь, легкий ветер.

      Заныло сердце во мне…

      Укатит, думаю, казак на родину, а мне опять сто верст с гаком по грязи ноги вихать, опять постылые окопы… Но тут вспомнил я роту свою и товарищей своих, с которыми не раз отбивался от самой смерти… С твердостью говорю:

      – Нет, Яша, не рука. К Рождеству ожидай и меня, режь кабана пожирнее, вари самогон попьянее, гостевать приду.

      – Долга песня.

      Роспили мы с ним в духане бутылку вина, пошли к морю. Казак рассказывал мне про свою службу:

      – Две зимы наш батальон под Эрзерумом черные тропы топтал… Две зимы казаченьки голодовали, холодовали, призывали Бога и кляли его, вослед нам ложились могилы и кресты… Вспомнишь о доме: земли у тебя глазом не окинешь; скотины полон двор; птица не считана; жена, как солнышком умыта, под окошечком скучает, тягостные слезы льет… А ты – горе, кручина, чужая сторона – торчи в проклятой во Туретчине, томись смертной истомой да свищи в кулак… Улыбнулась из-за гор свобода, все петли и узлы полопались, потянуло нас домой… Так потянуло, терпенья нет. Был у нас в батальоне один такой политический казачок – книгоед, вот он и говорит: «Так и так, братцы, пора и нам опамятоваться». Подумали мы думушку казачью, погадали про свою долю собачью и решили всем батальоном к большевикам перекачнуться.

      – Хваты-браты.

      – И я то же говорю.

      – Ну и ну да луку мешок.

      Порт кишел солдатами, солдат в порту, как мошкары.

      На каждом винтовка, котелок и фляга бренчит. С шумом и гамом толпами валили все новые и новые из города и с пригороду, топтали друг друга, ревели как бугаи, лезли – пристанские мостки под ними провисали, – всяк свое орал, всяк рвался на водоход попасть, на водоходе местов не было: на самой трубе и то человек с десять торчало.

      С