Никола зимний. Сергей Кузнечихин

к нему, уткнулась в грудь и заплакала, но это были не детские слезы радости, а бабьи рыдания.

      – Что-нибудь с мамой? – закричал он.

      Не в силах говорить, она отрицательно замотала головой и зарыдала еще громче.

      – Отец?

      – Пойдем в избу, все узнаешь.

      Мать сидела на табуретке спиной к печи и вязала носок. Увидев его, спросила:

      – Совсем отпустили?

      – Конечно, совсем!

      – Хорошо, – выговорила с тусклой радостью, – потом все-таки отложила носок, обняла и бессильно заплакала.

      – Где отец? – тихо спросил он.

      – Пусть Верка рассказыват. – Вернулась на табуретку и взяла носок.

      Сестра вывела его на двор.

      – Не могу при маме. Не хочу лишний раз напоминать. Нет у нас больше папки.

      – Да где он? Что вы тянете?

      – В бане угорел.

      – Как угорел? – не понял он.

      – Не знаешь, как угорают? Ольгу Шумакову помнишь, она продавщицей работала?

      – Конечно, помню. – «Она мне всю службу снилась» – чуть было не сорвалось с языка, но как-то не соединялись отец и Ольга, да еще и баня. Несуразица какая-то.

      – На третий день нашли их. Валяются растелешенные. Ольга на полке, отец на полу, – у Верки сорвался голос, и она замолчала.

      Обнял сестру, погладил по спине. А перед глазами стояла Ольга. Без одежды. Склоненная над ним, лежащим на кровати. Он даже чувствовал касание грудей. Ольгу – видел. Отца – нет. Даже представить их вместе не получалось. Тем более в бане. Не верил.

      – Так таились, что и подумать никто не мог. Мать догадывалась, что гуляет, но терпела. Да и бабы на похоронах болтали, что у него в леспромхозе шалава была. Но Ольга, ее и представить рядом с деревенским мужиком невозможно. Да еще и старым ко всему. Мало ли, что в шелковые платки наряжается, а никому ни разу не улыбнулась, лицо словно каменное, все думали, что мужа тюремного боится, слухи-то и до зоны могут доползти. Вот и пряталась в бане со стариком. Мать не то чтобы умом тронулась, по дому управляется, но все молчком, редкое слово скажет, а по ночам стонет. Это она вызывать на похороны не велела. От позора берегла. И Галке приказала не писать.

      – А я-то гадал, почему писем нет.

      – Мать запретила. А что писать? Врать – глупо, а правду – стыдно. Решили дождаться приезда. Слушай, а может, мне за Галкой сбегать?

      – К нам, чё ли, звать? Да я и не помню ее.

      – Так пойдем к ним, увидишь – и сразу вспомнишь, она, пока ты служил, расцвела, хорошенькая стала. У дядьки Миши самогонка есть, выпьете за встречу.

      – А как же мама?

      – Ей одной лучше. Пойдем, предупредим, что в гости уходим.

      На их предупреждение мать рассеянно кивнула и продолжала вязать. Сестра успела привыкнуть к такому поведению матери, а он даже смотреть на нее боялся и все-таки оглянулся с порога, увидел сгорбленные плечи. Захотелось сказать что-нибудь утешительное, но к горлу подкатил комок, да и слов подходящих