У черта на куличках. Елена Романова

смотрит на шрам, скрытый за сеткой кровавых прутьев, – глубокий белесый провал среди синеющих отблесков вен, как будто кто-то обтянул края раны кожей и сшил изнутри потайным швом. Но откуда этот след – он никак не мог вспомнить? Рита тоже не знала.

      Так и отвечала всегда:

      – Не знаю.

      – Но как же, это ведь большая рана, от таких, кажется, умирают, а ты не знаешь, откуда она?

      Но Рита лишь пожимала плечами.

      Отца его она тоже не знала: ни кем тот был, ни куда сгинул. Когда Ваня пытался представить его себе – не мог вообразить никого из плоти и крови. Дух, который силился явиться ему, выплывал из тумана густым темным пятном, но никак не мог обрести черт. Черный силуэт шел и шел прочь, не желая остаться, надеясь рассеяться, и в стремлении этом был так упорен, словно Ваня вырывал его своим зовом, тянул откуда-то, как пойманную рыбу, барахтавшуюся в воздухе над самой водой.

      Боялся он только одного, что отец его где-то умер один.

      О матери Ваня никогда не думал.

      Он открывает кран – вода бросается на кожу, оглаживая ее, охлаждая и одновременно кусая, вспенивая боль. Ваня шипит, озвучивая рану, и отдергивает руку.

      – Ой, ты проснулся уже? – Рита в рассветных сумерках выглядит особенно заспанной и лохматой, она снимает с плиты чайник и пьет из горлышка, потом ставит его назад, стирая ладонью влажный блеск с губ. – Есть хочешь? – интересуется она, завязывая фартук на талии. – Пусти-ка, – отодвигает Ваню от раковины, умывается, промокая лицо воротом халата, приглаживает руками волосы и чешет место над правой бровью, обдумывая что-то. – Кашу сварю? – спрашивает, не ожидая ответа. – Поставь чайник, раз уж ты тут.

      Ваня достает последнюю спичку из отсыревшего мягкого коробка (дождь шел всю ночь, воздух в доме стал таким влажным, что принял какую-то непонятную загустевшую форму, раздувшую предметы), проводит по расцарапанному коричневому боку картонки – искра срывается. Чиркает еще раз – пламя разгорается. Ваня подносит сияющий шарик к конфорке – рыже-голубые лепестки, как звериные языки, принимаются мягко лакать молоко эмали. Ваня касается их пальцами и кривится от боли и удивления: с чего только ему почудилось, будто огонь – не враг?

      – Ну что ты все такое делаешь, глупый? – Рита перехватывает его запястье, Ваня вскрикивает, она разжимает пальцы и выворачивает израненную руку.

      – Господи! – возмущается Рита так, будто Ваня виноват в чем-то; она всегда ругает его от испуга. – Да что же это такое? – она тянется к холодильнику, достает из него маленькую коробочку, вытаскивает пузырек и растрепанный сверток бинта, разрывает, помогая себе зубами.

      Ваня дергается на первых свирепых касаниях, но Рита дует на ранки – и становится легче.

      – Все будет хорошо, – уверяет она, промокая болезненный пурпур на голубых венах зеленкой. – Все будет хорошо.

      Нет дыма без огня

      Ваня полулежит на холодном глянце крашеной парты и, выставив вперед руку, дергает пальцем протяжные нити царапин на ней, точно струны