У черта на куличках. Елена Романова

сегодня, – говорит она и приглаживает его волосы. – Оброс совсем.

      Ваня слизывает с руки упавшую с черпака каплю, потом поднимает на Риту глаза и отрицательно качает головой, отказываясь и от собственной молчаливости, и от стрижки.

      – О чем задумался?

      Она ждет ответа, но не получает его.

      – Вань, ну? Не молчи, – терпение ее сменяется досадой, и она уже не просто ждет ответа, а требует.

      – Я хочу спать.

      Рита вздыхает и стягивает берега халатного ворота, кутаясь в ткань, как в панцирь.

      – Доедай и иди.

      Ночью Ваня вертится на кровати, как уж на сковороде, а утром его простыня и одеяло, вымазанные красными всполохами, сияют так, словно картина, написанная безумцем. Запястье горит. Ваня обхватывает пальцами здоровой руки кожу над рассаженной кистью и вцепляется в нее, стараясь задержать боль, зажать ее, отодвинуть от себя остального. Черт, черт, черт. Он идет в ванную, где отдает больную руку струе ледяной воды и шипит в ожидании, когда же отступит боль, потом вымывает из-под ногтей багровые сгустки крови и мяса и закрывает кран. Кожа вокруг ссадин синеет. На кухне он обматывает вспухшую рану бинтом, пряча уродливые шрамы под сухой сеткой, что тревожит коросты и возвращает зуд. Ваня с трудом затягивает в узел дохлые кончики шаткой ткани.

      – Что с рукой? – спросил Эрка.