Вас приветствует солнцеликая Ялта!. Анатолий Никифорович Санжаровский

висели платья, костюмы, блузки, сарафаны…

      Весь гардероб хозяйки и её дочки.

      «Милое гнёздышко. Очаровашка… Только в полный рост не встать. Голова выше крыши… Ну, я здесь разгуливать не собираюсь. Всё-то и печали отхрапеть пару тёмных ночек… А там и назадки к своим…»

      Тут Алёнка в каприз въехала в горячий:

      – Бабуха! Ести! Ести хочу! А ты совсема не видишь, что у меня пузичко совсема выпустело!

      Вжала бабка под кровать своё приданое и зарысила на угол за молоком.

      6

      Нарочно выпроводив бабку и почуяв вольняшку, Алёнка вёртко взбирается во дворе Колёке на плечи.

      Нескладистый Колёка подымается с корточек.

      – Уха-а!.. Как высоко! – взвизгивает Алёнка. – Ка-ак же высокуще!

      Вкогтилась ножонками Колёке в бока, будто на лошади была, егозливо затукала коленочками его по щекам.

      – Дя-ядь! Покатай коником! Коником!!

      – Коником так коником… Ти! – норовисто, до искры, гребанул Колёка жарким копытом асфальт и, коротко присев, с места взял в карьер.

      Не сделал он и пяти прыжков, как ржавая проволока, натянутая до предела и покрытая расхристанным по ней сушившимся купальником с огромными красными окаменелыми чашками, заехала ему в рот.

      Повиновался Колёка силе ржавой проволоки, отступился назад.

      Огляделся.

      Нет, не сбежать с площадки с маленькой прекрасной наездницей по каменным двум ступеням-глыбам. Слишком высоки, ненадёжны.

      Как-то жалко, раздавленно обходит Колёка глазами двор и, собственно, впервые видит его во всей полной обстоятельности.

      Двор вроде как двор.

      С улицы входишь, точно по тоннелю. Сквознячок в спину игриво поталкивает.

      Слева почта.

      Справа высоченный бок дома. Неоштукатуренный. Рёбра кирпичей, вымытые, вытертые долгими годами, глазасто выпирают, как сильно выпирают ребра у худых, у измученных болезнью людей.

      Над почтой ещё два этажа, обвитые со двора всплошь резным балконом. Там какой-то отдел цен.

      Из-под старой деревянной лестницы, засыпанной прошлогодними листьями, растёт незнакомое могучее южное дерево. Зелёным крылом летяще наклонилось над всем двором, будто и кланяется ему, и оберегает от чего-то.

      В глубине тени дерева, к хвосту дома – выходил лицом на улицу, – неуверенно пристёгнуты в ряд под одну крышу пяток утлых квартир-распашонок. Пристраивали, ясно, на время. Да что ж найти на свете вечней времянки?

      Боком к ней жмутся посреди двора тоже под одной синей крышей пять кухонек.

      В затылок кухням смотрят сараи, смотрят тоже из-под одной крыши. Смотрят гордовато, надменно, поскольку сараи выше кухонь. Вся штука в том, что всё это налеплено на склоне, и сараи, откинутые на зады, стоят, естественно, уже на схваченной асфальтом площадке, покоящейся на бетонных столбах, с горячих глаз вкопанных, пожалуй, далеко не на должную глубину.

      Этот подвох, кажется, чувствует двор, и от сараев к кухням нанизал в укрепцелях бечёвки, проволоки, круглые сутки на которых сушатся внатык разнокалиберные купальные доспехи, –