Вас приветствует солнцеликая Ялта!. Анатолий Никифорович Санжаровский

Коли быть собаке битой, найдётся и палка. А меня и без палки… Не огляделся, с порохом на спине полез в огонь…

      Сам меня о-оп, о-оп лаковой острой туфлей по мордасам, по мордасам.

      Кажется, мои зубки горохом просыпались по асфальту…

      Поймавши пенделя, я сразу отключился, потерял сознание. И больно не было…

      Жанетка похлопала меня по щеке…

      Еле вернулся в себя…

      Ощупываю свои мордашики… Челюсть съехала на сторону. Зубы с неё осыпались… Пробую на место поставить челюсть. Так не ставится. Хоть что ты тут! Челюсть на челюсть не находит. Крепе-енько подломил меня бзиканутый мусьё…

      Не знаю, что б я и делал, не окажись моя парижаночка порядочной. Приструнила своих господ-хулиганов. Нагнала холоду и велела срочно везти меня в больницу.

      Сам уработал, сам и понёс на своих волосатых грабельках в собачью беззубую больницу.

      Беззубый ветеринар кое-как вправил… Да неудачно. Челюсть всё же выпирает вбок. Висит козырьком… Шавкаю… Есть толком не могу. Дадут мосол – хоть ешь, хоть гложи, хоть вперёд положи. Я всё вперёд кладу… Помню, Жанетка мне три цыплёнка-гриль принесла на второй день после разбоища. Такие поджаренные до розовости, с лучком. Ароматина-а-а-а!.. Я вообще не мог поначалке есть. Кое-как отщипывал по ниточке…

      И Топа, и Колёка облизнулись.

      – Чем-то кончилось? – спросил Колёка.

      – Э-э… В сам Париж калачами заманивала!!! Да чего ей было копать колодец там, где нет воды?.. Своё хулиганьё прищучила. Согласились взять в должности мужа Жанеткинова. Обещали рай-житьё. На пятом этаже мне с Жанеткой выделили непроходную, отдельную от них, луковых хозяев, комнату с видом на Эйфелеву башню. Отдельный тёплый унитазишко. Не работать… Лишь по вечерам прогуливать с Жанеткой этих хозяев поблизях. У Эйфелевой башни. Ещё в Бургондском лесу… Ещё по Сене… Речка у них там такая… Да не поехал я. Да ну его, Париж! Там моря нету. Мельничихи нету. И сторона там чужущая… А на чужбине и ворчея[12] тоскует… В жизни уж так. Каждый цветок на своём стебле распускается…

      – Ну, друже, заверну тебе от души. Глупи ты наворочал полный мешок! Уж куда-куда, а в Парижок не грех бы закатиться этаким бегемотом. Я б не думая махнул!

      – Так то не думая! А подумавши – взвоешь!

      – О! Вас выть не учи. Вольно вашему брату и на владыку лаять… Да что владыка… Вот, – подживился Колёка, – ночью воешь на луну. Нравится?

      – Что ж тут может нравиться? А потом, чего выть-то на луну? Чего вывоешь? Это где в Голопуповке какая глупая левретка иль там криволапка и завоет с тоски. А мы, городские, кручёные-учёные, не воем. Такую глупь не практикуем… Ну чего людям мешать спать?

      – А самому спать охота? По-честному?

      – Живое… Как не охота? Но служба. На службе не поспишь… Так, когда особо круто сон скрутит, налегке придремнёшь. А штоб бессовестно, навсхрап, до полной потери бдительности – не моги! Один глаз спит, сон ворует. А другой службу правит. На мне ж такая ответственность! Уйди на боковину, а всё это, – Топа показал лапой на двор, плотно увешанный плавками, лифчиками, халатами, простынями, – а

12

Ворчея – собака.