Песня любви Хрустального Паука. Часть I. Книги Севера. Кирилл Баранов

как на слабоумного, – даже брови сдвинул, для пущего эффекта.

      – Ооютам неинтересна музыка, – сказал он. – Что-то можно найти в городе, но вряд ли вы отыщете инструменты в такой глуши.

      – Что ж вы как демоны, – развел руками Сардан. – Принесли бы хоть веник.

      Шаман покачал головой, но всё же что-то сказал толпившимся в дверях, и те рванули было выполнять поручения, но Сардан добавил:

      – И пусть принесут еще что-нибудь металлическое, вроде ваших привесок. Ножи, стрелы.

      Шаман перевел, и минут через пятнадцать у ног Сардана лежала гора старого, ржавого хлама. Ооюты делали посуду из дерева, коры и глины, а отдавать годное оружие музыканту им было жалко, поэтому они натащили в комнату обломки старых ножей, разбитые цепи, кольца, куски наконечников для стрел. Как и предсказывал Устыыр, в деревне не нашлось ни одного музыкального инструмента, за исключением потрескавшейся доски, поперек которой неравномерно натянуты были струны из непонятного материала. Строй инструмента Сардану показался совсем странным, и он решил, что струны прицепили абы как. Мало того, перестроить инструмент можно было только разломав замысловатые колки.

      Еще кто-то принес изогнутый варган с двумя язычками, но Сардан не умел на таком играть и отложил его подальше.

      Он жалел уже, что полез в эту авантюру не подумав дважды, но нужно было хотя бы попытаться помочь ребенку. Иначе, он опасался, немой укор несчастной матери раздавит его сердце совсем.

      Музыкант потребовал снять с больной шкуры, потому что они могут поранить тело, если оно начнет непроизвольно дергаться, а после попросил шамана выпихнуть народ на улицу. Наконец он уселся у лавки и занялся опытами – сначала последовательно перебрал струны на доске пальцами, потом ногтями, потом гнутыми железяками, звенел, тер, постукивал по дереву и постоянно наблюдал за тем, как реагирует на это больная.

      Ашаяти вместе с остальными некоторое время наблюдала за происходящим с улицы через волосяную сетку на окне, а потом вспомнила, что давно не ела – желудок уже стонал о помощи. Девушка оглянулась и подошла к женщинам, зачем-то переливавшим молоко из кувшинов – туда и обратно. Ашаяти попросила чего-нибудь поесть, выпить, показала жестами процесс поглощения пищи, чавкнула, пожевала, но ее так и не поняли. Ооютские женщины глядели на нее с плохо скрываемыми улыбками и без конца что-то тараторили на своем языке, как будто соревновались в остротах по поводу внешнего вида чужестранки – на Ашаяти были яркие матараджанские штаны из цветастой ткани и сапоги с цветочным орнаментом, сильно перекрикивавшие бледные ооютские одежды из шкур и кожи.

      Ашаяти разозлилась и пошла по деревне искать еду, по пути отпинала какую-то странную свинью с хоботом, позаглядывала в ведра и миски у дверей и под окнами, надолго задержалась у дурманящего бидсэха, алкоголя из прокисшего молока каарзымов, прошла мимо мастерской, где два ооюта из бересты делали посуду, повертелась возле сушившихся на открытом лабазе трав и перекувыркнулась, когда напоролась за углом на гадко чадящий дымокур, и, после всех приключений, отыскала