Лелег. Александр Лобанов

как при сердечной боли, сдвинулись к переносице. – Был друг в Кракове. Светлой души человек. За меня жизнь отдал. Кабы не он… Запомни, брат, среди поляков очень много достойных людей. Возьми фамилию, очень обяжешь.

      – Твоя просьба – честь для меня, княже.

      – Кстати, тот же Длугош, историк, о котором я упоминал, довольно убедительно доказывает, что Киевская Русь – это не кто иные, как поляки. Что нынешняя Польша произошла от русских славян. Каково, а? Мы, коли на самом деле так, единый родственный народ.

      – Не поверишь, княже, постоянно думаю об этом. Я простых поляков знаю. Люблю их, как братьев. Да вот хоть мою хоругвь возьми. Единое братство преданных друг другу людей. Кстати, добрая половина не совсем поляки. У кого матери русские либо украинки, у кого отцы. Никакой между нами разницы. Язык с русским схож опять же.

      – М-да. Великие дела тебя ждут, Олег Романович. Так что пше-прошем, пан Смигаржевский. Пока Русь едина, то и Польска не сгинела.

      Лекаря пан ротмистр оставил при Сагайдачном. Обратный путь через подземный тоннель совсем коротким показался. Князь шёл впереди, был немногословен, видимо, также печалился предстоящей разлукой. Кто знает, может, и навсегда. Не молоды оба. Цену словам знали. Посему и молчали. Между давнишними соратниками, тем более друзьями, такое обыкновенно. Просто рядом – уже радость, уже много. Чем дальше продвигались, тоскливее становилось. Олег смотрел в спину другу, этому великому человеку, и щемящее чувство всё сильнее терзало мужественную душу. Отнюдь не смутные прозоры навевали небывалую грусть. Он уже знал, что встреча их последняя. И не убьют князя, чего ещё не хватало при такой организации службы безопасности, но век его уже закончился.

      Даже сейчас ощущал, как в груди друга борются неподвластные ни уму, ни телесной природе некие силы сверху. Одни решают: хватит, навоевался, пора на покой. Вечный! Другие назойливо доказывают, что можно с этого земного воплощения выдоить ещё, во благо поддержания процесса кипения в европейском котле с похожим на украинский борщ замесом. Но ни те, ни другие не хотели взвесить оставшийся потенциал, выделенный космосом для сердечной мышцы. У кого-то, дай бог памяти, прочитал, что сердце – это модель вселенной. У Парацельса вроде. Что вселенная также сокращается, потом расслабляется, потом опять систола-диастола, как у сердца. И если оно, сердце, начинает сбиваться, что происходит по миллиону причин, например, из-за неполадок в миллионах сердец, тебе подвластных земным предназначением, то недалёк тот момент, когда и вовсе остановится.

      Никого этот факт не интересовал, кроме Олега Романовича Рындина, резидента русской разведки в Восточной Европе, непревзойденного бойца, опытнейшего агента, человека выдающихся способностей, которого по родному имени мало кто называл. Да и он сам от него отвык практически, хоть и не забыл. И князь Янош тоже помнил, как и Сагайдачный Пётр Кононович. Самые близкие люди, которые волею судьбы уходят насовсем. Но что он мог противопоставить этой космической неизбежности, кроме беззаветной