Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Том III. Антология

смотрели вверх.

      Листья и мелкий сор

      ветер бил о кирпич.

      С визгом и лязгом рессор

      промчался старый «Москвич».

      (Макс Батурин)

      Такой мир уже не хотелось героически преображать (как чувствовалось возможным и необходимым ещё людям шестидесятых), от него хотелось отталкиваться – возможно, даже и героически:

      Воспари, вознесись, подними меня

      над мусорными баками,

      над канализационными люками,

      над заплёванными задворками;

      научи, как оторвать взгляд от асфальта,

      покажи мне, где небо,

      я забыл, как выглядят звёзды…

      Я устал вдыхать своими ржавыми жабрами

      городской смог и окись свинца,

      научи меня дышать остатками лёгких,

      иначе мне не дожить до собственного конца.

      (Макс Батурин)

      Следствием недовольства современностью становилась, с одной стороны, публицистичность (и спутница её, прямолинейность) мышления, с другой – противоположный ей (наверняка в глубине с нею связанный) полюс: жизнь в персональном, напряжённо-эстетическом мифе, как у львовянина Гоши Буренина. Недовольство реальностью может ведь выражаться не только в активной её критике и стремлении её переделать, но и в уходе от неё, в создании собственной реальности, собственного мифа – это как раз случай Буренина до 1987 года.

      После 1987-го у многих появляются прямолинейные высказывания об актуальном состоянии общества, социальная критика:

      В грязной стране

      живут грязные люди,

      в грязных жилищах

      едят грязную пищу

      и мечтают о чуде

      во сне…

      (Виталий Владимиров, 1990)

      Из публицистичности – и одновременно из эстетизированной мифологичности – есть (редкие) исключения. Среди авторов антологии таков Яков Бунимович, которого вообще не занимает Большая история и злоба её дней – ему важно

      Быть самим собой

      обнаруживать друзей рифмы поэзию жизни

      разные формы любви.

      В статье, комментирующей стихи Янки Дягилевой, Светлана Михеева (видимо, младшая современница своей героини – её детство пришлось на Янкину молодость) вспоминает о времени своей юности: «Советский Союз к этому времени стал насильно живым “овощем”, прикованным к постели, – и мы это ощущали в безжизненности того, чем нас пичкали в школе, инерция мертвяка распространялась на всё. Но когда всё прежнее отменили, закопали покойного, стало понятно: общество стоит голышом в чистом, без края и конца, поле – в том самом “русском поле экспериментов”. <…> каково было нам: никаково. Это был пустой ноль, ощущение безрадостности – то самое, что Янка Дягилева сначала обрисовала, а потом и дала ему имя “ангедония”. Метафизическая пустота свирепствовала».

      Вообще, «экзистенциальный ужас» (выражение Светланы Михеевой) характерен для поэтов этих поколений.

      В несомненной связи с экзистенциальным ужасом – начавшееся в то время активное эстетическое освоение низкого, безобразного, отвратительного:

      Города