Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена. Владимир Набоков

в жемчужном блеске,

      узором мелких, нежных туч,

      подобных перьям голубиным,

      со всех сторон окружена —

      струилась милая луна

      по звездно-дышащим равнинам…

xxvi

      Был снова строг и счастлив он.

      В нем думы ясные воскресли

      и свергли темный страх: «Не весь ли

      чудесный мир теперь спасен?

      И нужно ль сетовать отныне?

      Уж не покоится на льдине,

      коварно тающей средь волн

      небытия сторожевого,

      наш город царственный; он снова,

      великих грез и смеха полн,

      к луне потянется, прощенный…»

xxvii

      Так думал он, и, восхищенный

      лучистой нежностью небес,

      он не приметил, как полез,

      повис огонь пожара, словно

      паук багровый, там, внизу,

      на паутине крыш неровной.

      Другой услышал бы грозу

      нестройных песен, гул, удары,

      могучий шум толпы – как вздох

      прибоя тяжкого, – но старый

      мудрец от радости оглох.

      Вот тень его на башне четкой

      исчезла, звонкою походкой,

      с улыбкой детской, подобрав

      полы, спускался он поспешно

      меж круглых стен: да, да, конечно,

      он опрометчив был, неправ;

      сейчас к царю пойдет он, скажет:

      царь, не тужи… Небесный свод,

      как прежде, тих, и царь прикажет

      гонцам порадовать народ!

xxviii

      И вышел он на двор квадратный,

      и, выйдя, замер: гул невнятный

      из мрака хлынул; впереди

      мелькали перья, копья, латы,

      кривые тени… «Отойди,

      безумье! – выбросив крылатый

      рукав, воскликнул звездочет. —

      Я весть несу!» Но крик упорный

      его прервал: «Вот, братья, вот —

      колдун заморский, ворон черный,

      а мы, – мы мучимся, пока

      над нами шутит он с Нечистым!»

      И камень, пущенный со свистом,

      в висок ударил старика…

xxix

      И минул год, и ночью млечной,

      прозрачной, снова на людей

      решил взглянуть певец беспечный.

      О песни огненной своей

      и о пророчестве злосчастном

      он в одиночестве забыл,

      и видом города ужасным

      мечтатель опечален был.

xxx

       Кругом гремучие пожары

       краснели. В городе самом,

       меж светлым морем и холмом,

      был ропот, шепот, праздник ярый.

      Тут – оглушительная мгла,

      там – выкрик пламени. Тут – ссора,

      а там – убийство. Без разбора

      сцеплялись голые тела

       в книгохранилище громадном,

       где пировали палачи,

       монахи, женщины. В ночи,

       на улицах, во мраке смрадном, —

      что, что там рдело до утра —

       вино ли, злобные глаза ли,

       иль только искры от костра?

       Бог весть! Во храмах псы лизали

      окровавленный мрамор плит,

       и человек освобожденный

      так поступал, как повелит

       зверь вожделенья пробужденный…

      (И