Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена. Владимир Набоков

веером упали

      на снег лучи и засверкали, —

      холодные, как смерть сама.

xxiv

      При этом отблеске те двое

      увидели перед собой

      то грозное, то слепо-злое,

      что прежде кралось стороной:

      мир бешенства, борьбы и боли…

      Меж тюрьм уродливая даль…

      Уж красоты не будет боле,

      а сердце бьется, сердцу жаль…

      Где радость творческого духа?

      Где жизни вольные права?

      Ирина застонала глухо,

      сказала страшные слова:

xxv

      «Пустынно, холодно, бессвязно…

       Мы умираем, слышишь – ты?

       Наш дом поруган безобразно:

       горстями вырваны листы

       из книг, переплетенных пухло…

       Все отзвучало, все потухло…

      Твой самый пестрый мотылек,

       быть может, к картузу приколот…

       Безумие, пустыня, холод…

       Бог непонятен и жесток!

xxvi

       А мы – лелеяли мы нежно

       мертворожденные мечты!..»

       Глядит, – но странно безмятежны

       Андрея тонкие черты.

       Хоть были милы наслажденья,

       хоть преждевременен конец, —

      смерть принимает без смятенья

       эпикуреец и мудрец!

      «А жить в среде невыносимой

       преступников или невежд,

       тревогой будничной томимый,

       лишенный неги и надежд, —

       надломленность и бледность видеть

       Ирины горестной моей,

       и всех и все возненавидеть —

       нет, не хочу!» – сказал Андрей.

xxvii

      Стоял он, твердый и спокойный,

      обняв Ирину, а над ним

      неугомонно ропот хвойный

      звучал отчаяньем глухим.

      И оба смутно замерзали.

      В каком-то вещем забытьи

      они склонялись и шептали

      слова бессмертные любви.

      И только раз, в приливе муки,

      не в силах ничего забыть,

      Ирина, простирая руки,

      воскликнула: «Ах, только б жить!»

      Но поцелуем леденящим

      был безнадежный прерван крик,

      и вот за облаком скользящим

      полуоткрылся лунный лик.

      И ропот сосен одиноко

      во мгле нахлынувшей утих, —

      как бы смиряясь пред жестокой

      судьбой двух жизней молодых.

xxviii

      Когда же нежно-нежно красной

      пыльц<о>й подернулся восток,

      на пряжке туфельки атласной

      луч боязливый изнемог.

      И зашушукал ветер сонный,

      и встрепенувшимся крылом

      сорока с ветки оснеженной

      стряхнула серебристый ком.

      И в чистом воздухе – лучистый,

      он, рассыпаясь, просиял,

      на чьи-то женственные кисти

      цветными искрами упал.

      И прояснилась дымка бора,

      и засинели небеса;

      со стороны усадьбы скоро

      раздался хохот, голоса;

      шаги скрипели, приближались…

      Вдруг шапки, ружья показались

      из-за белеющих ветвей.

xxix

      Грядите