Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена. Владимир Набоков

не завянет

      и не насытятся сердца!

      ………………..

xviii

       Был вечер ветреный.

                                                      Ирина

       играла Моцарта, и стон

      сквозных аллей был заглушен

       прозрачным смехом клавесина.

       И трепет маленькой руки,

       и у затылка завитки,

      чуть золотые, занимали

      Андрея более, чем плеск

      созвучий пляшущих.

                                                    По зале

      тень протянулась. Только блеск

       бледно-рубиновый камина

       алел во мгле, как георгина,

       взлетал, как призрак мотылька, —

       и озарял – то легкий локон,

      то мрамор статуи меж окон,

      то край лепного потолка.

xix

       Рассеялись внезапно звуки…

       Ирина встала, и в глазах

       как бы крылатый вздрогнул страх —

       предчувствие безвестной муки…

      «Мне жутко…» – молвила она.

      «Но почему?» Сама не знает…

       Порой – так сердце замирает

       в зеркальных лабиринтах сна.

      «Мне жутко…» Пристально-угрюмый

       взгляд устремился вниз, в огонь.

      «Ну успокойся, ну, не думай…» —

       и целовал ее ладонь

       Андрей, тревожно-удивленный;

       но только с нежностью влюбленной

       хотел обнять ее, как вдруг

       шум за дверьми услышал странный,

       звон дребезжащий, звон стеклянный,

       и возглас, и тяжелый стук;

       потом – слуги дрожащий шепот,

      смех наглый, торопливый топот,

       гул незнакомых голосов,

       и, сыростью повея снежной,

       вошли двенадцать мужиков,

       в шинелях, с ружьями…

xx

                                                           Небрежно

      в карманы руки заложив,

      Карсавин ждал, что будет дале…

      Они остановились в зале,

      его безмолвно окружив.

      Потом один, с подбитым глазом,

      Андрея за плечо схватил.

      Тот, вспыхнув, руку отстранил,

      и щелкнули затворы разом…

xxi

       Последовала тишина.

       Ирина, холодно-бледна,

       надменно сжав сухие губы,

       прижалась к мужу. Вздрогнул он.

      «Эй, к стенке!» – грянул окрик грубый.

      Тогда, спокоен, озарен

       душевной силою, без слова,

       как укротитель средь зверей,

       всех взглядом удержал Андрей

       и одного, потом другого

       ударив кулаком в лицо,

       Ирину поднял, как ребенка,

       и мимо, мимо, на крыльцо,

       в сад, по сугробам… Хлопнул звонко

       вдогонку выстрел… но Андрей

      с бесценной ношею своей

       в аллее скрылся беспросветной.

       Бежал он, не жалея сил,

       но уж слабел, слабел заметно,

       и задыхался, и скользил…

       За ним не гнались; рассудили,

      что никуда он не уйдет:

      в деревне живо бы скрутили,

      а в поле – сам и пропадет.

xxii

      А