Жуга. Осенний лис. Дмитрий Скирюк

себя, – неловко сказала Зерги.

      – Мы увидимся снова? – спросил, помолчав, Жуга.

      – Кто знает? – ответила она и тихо повторила: – Кто знает…

      Жуга ничего не сказал.

      Они стояли, мокрые, в снегу, стояли и смотрели друг на друга.

      А ветер пел высоко вверху свою вечную песню.

      Они стояли и смотрели.

      А ветер пел высоко вверху.

      Они стояли.

      А ветер пел.

      Они…

      …и ветер.

      Оправа: Говорящий

6

      На сей раз медведь молчал довольно долго.

      «Это тоже стихи?» – спросил он наконец.

      – Какие?

      «Про меня и про других».

      – Да.

      «Нам, сухопутным, рыбу не понять, и плавать поверху на деревянных досках тоже дело глупое. Хотя откуда вам быть умными? А пиво ваше доводилось мне пробовать. Горчит, но вкусно, пахнет хмелем и приятно животу. А женщина… Гм… Трудно разобраться. И почему-то мне немного больно. Ах-р!!! Ну конечно – боль! Вот, вот чему сродни вся ваша дружба. Да. Это я понимаю. А тебе? Тебе разве не было больно?»

      – Издеваешься? Конечно, было.

      «Так почему ты не бросил это всё?»

      – Легко тебе говорить! – Травник уселся поудобнее. – Что ты знаешь о любви? У вас, зверей, всё просто – вы ищете себе пару, только если настаёт такое время, гон. А после гори оно огнём! Своих детей сожрать готовы.

      «Не говори мне про огонь!»

      – Хорошо, не буду. Но сам посуди, разве я не прав?

      «А разве вы порой не убиваете своих детей?»

      Жуга промолчал. Затем заговорил, медленно, нехотя:

      – Я пробовал забыть. Я был в отчаянии. Хотел начать жить заново. Не вышло. Это сильнее меня.

      «Не надо злиться. Просто я хочу понять, зачем ты всё это делаешь. Когда ты сам поймёшь себя, вопросы станут не нужны».

      Травник поднял взгляд на зверя.

      – А может, я тоже один из вас? Такое возможно?

      Медведь покачал головой:

      «В тебе нет волчьей прямоты, зла псов и жадности медведя».

      – А как насчёт лисиц?

Враг моего врага

      Всю ночь, весь день и всю вторую ночь мела метель, вздымая юбками в прощальной кутерьме лежалый серый снег, кружилась вихрем, провожая зиму-госпожу последней пляской, и лишь к утру на третий день угомонилась наконец.

      В густом лесу царила тишь. Снег лежал на поляне повсюду: на старых пнях, торчащих тут и там, на согнутых ветвях деревьев, на плоских, щербатых от времени камнях старого дольмена. Был снег тяжёлым, ноздреватым, каким ему и полагается быть в конце февраля, и уже не хрустел под ногой здоровым зимним огурцовым хрустом, только проседал со скрипом, тяжко, неприятно.

      Всходило солнце.

      Сорока на ветвях суматошно завертела головой, слишком поздно услыхав шаги, расправила крылья и взлетела, стрекоча, сверкая белыми боками. Мелькнула меж деревьев и уселась на макушке высокой ели, с любопытством глядя вниз, где показались люди.

      Двое вышли на поляну одновременно с разных сторон, один с севера, другой с юга. Шагнули на нетронутый снег и остановились,