Стрекозка Горгона. Елена Гостева

в глаза её большой живот – о беременности Жужи Тане не успели сказать. Впрочем, на самом-то деле живот её пока не был столь большим, как та выставляла. Девочка (всё ж она была хоть и маленькой, но – женского племени) дога далась, что цыганка завязала на животе несколько узлов, спрятала под верхней юбкой, а теперь выпячивает, красуется. Однако то, что Жужа в положении, было бесспорно, и это меняло дело. В том, чтоб уступить место беременной, нет ничего унизительного. Вопрос лишь, как уступить? Одно дело, если Баро попросил, иль, если тётя сама ему предложила. Но Жужа, а следом и её муж не сочли нужным хотя бы пару слов сказать. Тётушке просто указали, что до её мнения здесь никому дела нет. А вместе с ней унизили и дядю Кхамоло, хоть он и не желает этого замечать.

      – А что, Баро, нельзя было сделать по-хорошему, нельзя было сначала с тётей поговорить? – тот не знал, что ответить, перевел взгляд на жену.

      – С кем говорить? Зачем? – высокомерно хмыкнула она. – У нас, девочка, свои порядки. Мы постоянно в таборе, а твоя Настя только сегодня объявилась. Она дома, чай, на мягких перинах спит, а у меня их нету. Так хоть здесь место получше займу. Не нравится ей, так пусть в теплые комнаты свои возвращается.

      – А это не тебе решать! – прикрикнула на неё Таня. – Моя тётя живёт и будет жить там, где сама пожелает. – Таня увидела, что вокруг них собираются другие цыгане, подошла и тётя, и она уже не для Жужи, а для них, зрителей, громко произнесла. – Если не хотите считаться с тётушкой, то скажу деду, чтобы вообще всех вас отсюда выгнал. Сегодня же! Луг этот всё же наш, не забывайте!

      На цыганок угроза её, похоже, подействовала – они сроднились с кочевой жизнью, однако быть выгнанными с привычного места, что случалось в других краях, не очень-то хотелось, стали перешёптываться. Вмешалась сама тётя:

      – Танюша, не надо ничего никому говорить. И вообще, оставь всё это. Оставь, пойдем отсюда…

      Девочка и сама видела, что следовало б остановиться – всё ж на сносях цыганка, да у прямство не позволяло – очень уж высокомерно та себя вела. Такой позволь хоть раз унизить себя, а уж она сама превратит это в норму. И недостаточно Таня была опытной, чтобы уметь, сохранив лицо, завершить скандал: раздумывала, что бы сказать. Жужа, которая тоже ни в чём не желала уступать, облегчила задачу: хоть и была лет на десять старше Тани, но не похоже, что умнее. А уж упрямства в ней, пожалуй, и поболе заложено, чем в маленькой дворяночке. Она, бесстыдно выпячивая живот, ласково, как это могут цыганки, угрожая кому-нибудь, пропела:

      – Ну что ты расшумелась, девочка? Смотри, наворожу тебе в мужья самого страшного, злого, что жизни своей не рада будешь! Иди отсюда, не мешай. – потом, кинув высокомерный взгляд на Анастасию, со смешком добавила. – А твою тётушку не обижает никто, зря волнуешься. И считаться с нею будут, если докажет, что не бесплодная. А то сколько лет замужем, а родила лишь двоих и остановилась! Цыганка за такой срок уж пятерых, а то и семерых бы на свет произвела!

      Таня почувствовала, что именно этого упрёка и