Последние узы смерти. Брайан Стейвли

суке?

      Каден только головой покачал. Даже Киль знал не все. Даже кшештрим не мог проникнуть в мысли богов.

      – Мы знаем не все, – тихо ответил он. – Я знаю не все.

      – И тем не менее хочешь меня убить.

      В ее словах больше не было гнева. Что-то погасило его быстро и уверенно, как задувают свечу. У Тристе словно разом кончились силы. Каден и сам вымотался – изнемогал от долгого подъема и от страха, что кто-то прорвался в темницу, отыскал Тристе, причинил ей зло.

      – Нет, – тихо проговорил он, не найдя другого слова, чтобы высказать свою тревогу.

      Хин, на беду, совсем не научили его, как люди утешают друг друга. Если бы мог, он бы молча опустил ладонь ей на плечо, но сквозь решетку было не дотянуться. Остался лишь этот короткий слог, и он беспомощно повторил его:

      – Нет.

      – Прости, – ответила она. – Я оговорилась. Ты хочешь, чтобы я убила себя.

      – Обвиате – не самоубийство. Это обряд. Ритуал. Без него богиня не сможет освободиться. Не сможет вознестись. – Он помолчал. – И это не то, чего я хочу.

      – Не сможет вознестись, – повторила Тристе, словно не услышав его последних слов. – Не сможет вознестись!

      Она вдруг расхохоталась звонко, как колокольчик, – и сразу замолкла.

      – Что смешного?

      Тристе покачала головой, указала на прутья решетки:

      – Мне бы ее заботы! Что там – «вознестись», я бы счастлива была на одну ночь выбраться из этой клетки.

      Они оба помолчали.

      – Она… с тобой говорила? – спросил наконец Каден.

      – Откуда мне знать? Каждый раз, как она берет верх, я ничего не помню. – Тристе устремила на Кадена жесткий, не допускающий возражений взгляд. – Откуда мне знать, может, вы все это выдумали про богиню. Может, я просто сумасшедшая.

      – Ты же видела, что было в Жасминовом дворе, – серьезно сказал Каден. – Что ты наделала. Что сотворила через тебя Сьена.

      Тристе протяжно, прерывисто вздохнула, открыла рот для ответа, но тут же отвернулась. Память о бойне – изуродованные тела, разбитые черепа – встала между ними невидимо и неумолимо.

      – Я не согласна, – сказала она. – На твой ритуал.

      – Это не мой ритуал, и я не уговаривать тебя пришел.

      – Но ты этого хочешь. – Она не смотрела на него. – Надеешься – или что там заменяет надежду вам, монахам, – что я соглашусь, поддамся. Ну а я не хочу. Придется тебе ее из меня вырезать.

      – Так нельзя, – покачал головой Каден. – Я ведь уже объяснял. Обвиате, если бы мы на него пошли, по-видимому, требует твоего согласия, твоего участия.

      – Этого тебе не видать! – с внезапной яростью прорычала она. – Не видать, будь ты проклят! Мать выдала меня отцу, отец подарил тебе. В моей голове сидит Шаэлем сплюнутая богиня – влезла, меня не спросив, а ты вот хочешь принести меня в жертву. Ты это можешь. Запросто. Все вы можете меня дарить, продавать, выменивать, сколько вам угодно. Ты можешь меня ударить – ты и бил. Ты можешь сделать мне больно – и делал. Ты можешь сдать меня в тюрьму – эту или другую… – она повела рукой, – и запер.