Скитания. Книга о Н. В. Гоголе. Валерий Есенков

к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе «Мертвых душ», а оно должно было быть едва ли не главное, а потому он и сожжен…»

      Новый план второй части начертался в его голове, посветлевшей и ясной. Новое отношение явилось к труду, как будто и прежнее, однако, без сомненья, иное, глубокое, вместившее в себя эту ответственность перед возлюбленными его соотечественниками. Ему уже думалось строго, спокойно о том, что у него иная судьба, чем самые близкие из самых добрых желаний усердно навязывали ему:

      «Не судите обо мне и не выводите своих заключений: вы ошибетесь подобно тем из моих приятелей, которые, создавши из меня свой собственный идеал писателя, сообразно своему собственному образу мыслей о писателе, начали было от меня требовать, чтобы я отвечал их же созданному идеалу. Создал меня Бог и не скрыл от меня назначения моего. Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться, пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему…»

      Оставалось собраться на труд. Всё ещё хилое здоровье телесное не позволяло ему тотчас взять в руку перо. Однако явственно чувствовал он, что дряхлеет одним только телом, в духе же, напротив, всё крепчает и становится тверже, а это сильное чувство вселяло немалую уверенность в том, что вернется крепость и в тело.

      Слишком медленно она возвращалась. Внезапные преграды громоздились у него на пути, о которых ещё вчера не приходило в голову даже помыслить. Окольным путем, полтора месяца скитаясь следом за ним по Европе, настигло его письмо от Степана, которое ужасно огорчило и разволновало его и обычными несуразными московскими новостями, и, главнейшее, своим противодействием его решимости оказывать посильную помощь неимущим студентам.

      Опустошительная противная зябкость затрясла его с новой силой. В теплой комнате, прогретой полуденным солнцем, сидеть он больше не мог. Ему то и дело приходилось выбираться на жаркую римскую улицу и почти бегом кружить без всякой цели по вечному городу до тех пор, пока не согреется. Согревался и возвращался, но едва брал в руку перо, как и несносная зябкость к нему возвращалась, и вновь он был принужден мелкой прытью бегать по раскаленным солнечным улицам вечного города Рима.

      Самые ближайшие из москвичей нисколько не понимали его, не понимали изъясненные им простые, наипростейшие истины! Он не мог не ответить тут же Степану, однако писать приходилось урывками, и ответ растянулся на несколько