Скитания. Книга о Н. В. Гоголе. Валерий Есенков

что останется после него, если Бог так решит и раскланяться с жизнью всё же придется. Отвращение охватило его. Всё написанное сущей представлялось ему дребеденью. Он не мог позволить себе, чтобы весь этот дрязг и позор печатался после его неминуемой смерти. Он долго сомневался и колебался, а все-таки бросил «Мёртвые души» в огонь, окончательно занемог и вызвал запиской священника:

      «Приезжайте ко мне причастить меня, я умираю…»

      Священник явился, как должно, и причастил. Николай же Васильевич, ещё помня о нашем неразумии и торопливости в самых важнейших делах, так что чем дело выпадает серьёзней, тем русский человек поступает неразумней и торопливей, шептал угасающим голосом, не в силах от влажной подушки оторвать точно налитой свинцом головы:

      – Отец мой, умоляю вас тела моего не погребать до тех пор, пока не явятся явные признаки тления.

      Служитель Господа низко склонялся над ним, касаясь его лица бородой, не понимая его, и он из последних сил говорил:

      – Умоляю вас потому, что уже находили на меня минуты полного онемения, так что переставали биться сердце и пульс.

      Служитель Господа осенял его быстрым мелким крестом и согласно кивал головой. Он же продолжал наставлять, уже неважно видя его:

      – Тело же мое земле предать, не разобравши места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся прахом. Стыдно тому, кто привлечется вниманием к персти гниющей, которая уже не моя: он поклонится червям, грызущим её. Пусть лучше покрепче помолится о душе моей, а вместо почестей погребальных простым обедом угостить от меня нескольких не имущих насущного хлеба. Памятника надо мной никакого не ставить и не помышлять о таком пустяке.

      И ещё носилось в уме его, уже погружавшемся в глухое беспамятство:

      «Кто после моей смерти вырастет выше душой, чем как был при жизни моей, тот покажет, что он, точно, любил меня и был мне другом, и этим только воздвигнет памятник мне. Потому что и я, как ни был сам по себе ничтожен и слаб, всегда ободрял друзей моих. И никто из тех, кто сходился поближе со мной в последнее время, в минуты моей тоски и печали не видал на мне унылого вида, хотя и тяжки бывали мои собственные минуты. И тосковал я не меньше других. Пускай же вспомнят об этом после смерти моей…»

      Наконец сознание его совсем прекратилось, и не знает никто, сколько времени пробыл он в полном жизненном онемении, потому что рядом с ним не было никого.

      Когда же возвратился он из этого полного онемения к жизни, когда понял, что с ним стряслось и какие могли бы случиться последствия, будь с ним кто-нибудь рядом и прими его онемение за верную смерть, стало очевидно ему, что Бог его пощадил, оставив ему его жизнь, а эта милость значила для него, что его пощадили не даром, а в предвидении великого подвига жизни, который обязан он совершить.

      И, всё ещё немощный, едва держась на слабых ногах, пустился он по европейским врачам, дававшим самые различные определения его странной болезни и посылавшим его к самым различным источникам