Приют Грез. Эрих Мария Ремарк

В ней есть еще одна идея. Она должна запечатлеть мгновение, когда человек приходит от Я к Ты, когда рушится эгоизм, когда он отрекается от себя и отдает свой труд обществу. Молодежи. Или человечеству. А что за свой неминуемый отказ от счастья он тем не менее обретает известное утешение и огромную компенсацию, воплощает светоносная девушка. Трагедия человека-творца…

      – Говорят, все художники так любят свои произведения, оттого что они – часть их самих.

      – Пожалуй, так оно и есть.

      Вошла госпожа Хайндорф.

      – Стемнело. Зажжем свет?

      – Нет, не стоит, – сказала Элизабет, – и без него так хорошо.

      – Сударыня, я должен кое-что вам сказать. Вы, наверно, помните мучения с моей первой натурой. На диво быстро я теперь нашел вторую в лице вашей племянницы. Вы позволите?

      – Ну конечно, с удовольствием, дорогой друг, – отвечала госпожа Хайндорф. – Очень рада, что ваши желания сбываются так быстро.

      – Вы не станете возражать, если мы вскоре начнем сеансы?

      – Разумеется, хоть завтра…

      – А где? Я охотно приду к вам, хотя в мастерской удобнее, все под рукой и освещение лучше.

      Госпожа Хайндорф некоторое время смотрела на него, потом на Элизабет.

      – Тебе решать, Элизабет.

      Та блестящими глазами смотрела на нее.

      – Ну что ж, я знаю, – успокаивая, сказала госпожа Хайндорф, – чего тебе больше всего хочется. Она – маленькая мечтательница, – с улыбкой сказала она Фрицу, потом, посерьезнев, посмотрела ему прямо в глаза: – Я знаю вас, господин Шрамм, и этого довольно. Почему бы моей племяннице не прийти к вам! Какое нам дело до отживших условностей. Когда ей завтра прийти?

      – Благодарю вас, сударыня. – Фриц благоговейно поднес ее руку к губам. – Если удобно, то в три часа.

      – Ну же, Элизабет?

      Девушка энергично кивнула:

      – Да-да.

      Госпожа Хайндорф улыбнулась:

      – Я так и думала. Что ж… такой чудный вечер. Давайте посидим еще немного на террасе. И выпьем за то, что вы нашли свою натуру, по бокалу вина, золотистого вина.

      Она позвонила слуге, велела вынести на террасу плетеные кресла и подушки и зажечь несколько цветных лампионов.

      На улице совсем стемнело. В цветущих вишнях висела полная луна. Облитые серебряным сиянием стояли вдали черные леса. В вышине уже мерцали звезды. Вино поблескивало в бокалах.

      Госпожа Хайндорф подняла свой бокал:

      – За вашу счастливую находку, за вашу картину и за искусство!

      Бокалы легонько зазвенели, когда они чокнулись.

      – За находку, – тихо сказал Фриц и залпом выпил вино.

      Воцарилась тишина. Каждый думал о своем.

      – Лу… – вдруг обронил Фриц в своей глубокой задумчивости.

      – Рана все еще не зажила? – тихо спросила госпожа Хайндорф.

      – Она никогда не заживет, – пробормотал Фриц, но тотчас взял себя в руки: – Я не жалуюсь. Это было, и моя жизнь не была грезой, как у моего бедного друга Хёрстемайера, который давно лежит в сырой земле.

      – Расскажите.

      – Он