Елисейские Поля. Ирина Одоевцева

сон?

      – Нет, я не спала. Я, – всхлипнула она, – я знаю. Это вы для нее серьги взяли. – Она громко заплакала, как-то по-детски ловя воздух старыми, мокрыми губами. – Я все знаю. Я давно знаю. Еще весной. Я не хотела вам говорить. Но я больше не могу, не могу, не могу.

      Он наклонился к ней, протянул руку и коснулся ее голого, горячего плеча. И от этого давно забытого прикосновения сердце его вздрогнуло от нежности и жалости.

      – Фанни, Фанни, – в отчаянии зашептал он. – Простите меня. Я негодяй. Я разорил, ограбил вас, Фанни, слушайте. Это еще не самое страшное. Может быть, завтра нас выгонят отсюда на улицу. Как мы будем жить? Я даже не знаю, смогу ли я вас прокормить. И ваша музыка. У вас не будет рояля, Фанни.

      Слезы потекли по его дряблым щекам. Он прижался к ее плечу, ища у нее спасения.

      – Фанни, я так несчастен. Простите меня, простите.

      Но она, не слушая его, всхлипывала:

      – Я еще весной знала. И когда вы в Биарриц уехали. Я все молчала, все молчала.

      Их слезы, смешиваясь, текли по подушке. Фаннина теплая рука обняла его шею.

      – За что? За что? Разве я не была вам верной женой? Разве я не любила вас все эти двадцать лет?

      – Я даже не знаю, может быть, вам придется работать. Поймите, у меня ничего не осталось.

      – Так любила. Так люблю. За что? И на кого променяли?

      Он не слушал. От ее плеча, от ее мягкой руки шло с детства знакомое тепло.

      Опухшие от слез веки тихо закрывались, опухшие от слез губы тихо шептали:

      – Простите, Фанни, простите.

      Уже не было отчаяния и не было боли. Стало тихо, спокойно, легко. Ему казалось, что он лежит рядом уже не с Фанни, не с женой, а с бабушкой, накрывшись ее клетчатым платком, пахнущим корицей и луком. И не Фанни вздыхает и всхлипывает над его ухом, а бабушка поучает его монотонным голосом:

      – Человеку врать нельзя. У человека голова маленькая. Он соврет и забудет. Вот лошадь, у нее голова большая. Ей врать можно.

      3

      Кромуэль спрыгнул с трамвая и завернул за угол. И сразу увидел среди золотых осенних лип розовый дом. Он был маленький, двухэтажный, с широкими окнами и террасой.

      Сердце Кромуэля сжалось, будто в этом розовом доме его ждало несчастье.

      «Не ходить? Вернуться?» – смутно мелькнуло в его голове.

      Но это продолжалось только минуту. Он взялся за калитку и взволнованно и радостно взглянул на окно во втором этаже, на ее окно. За этим окном она ждет его. Он позвонил. Прислуга открыла дверь.

      – Барышня дома? – спросил он.

      Она показала рукой на лестницу:

      – Там, наверху.

      – Пожалуйста, предупредите барышню.

      Но прислуга уже повернулась к нему спиной:

      – Некогда мне предупреждать. Идите сами.

      Кромуэль остался один в большой полутемной прихожей. В зеркале отражался букет мохнатых, увядших хризантем. Серое шелковое пальто свешивалось с соломенного кресла. Слабо и пыльно пахло духами. На столе около вазы лежала белая перчатка, казавшаяся белой отрезанной рукой. Пустые пальцы