От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы. Николай Лейкин

купить, да не нашел мороженых. Нынче в первый день Пасхи хорошо: нынче пьяных и в часть не берут.

      Гость глотает водку, садится около закуски и молча вздыхает. Через пять минут он сменяется молодым гостем во фраке и в зеленых перчатках. Опять христосованье… Гость останавливается перед девицами.

      – Мы с молодыми мужчинами не целуемся… – застенчиво бормочут они и слегка пятятся.

      – Невозможно без этого-с… Даже и в графских домах, и там…

      – Следует, следует, – замечает мать, – потому такой день.

      – Ну, смотрите, только по одному разу.

      Девушки протягивают губы. Гость целуется, садится и говорит:

      – Где изволили у заутрени быть?

      – У Владимирской; только уж очень много мастеровых в тулупах, – отвечает Серафимочка. – Страсть, как тесно! Одной даме весь бархатный казак воском укапали.

      – Хереску рюмочку, да вот ветчинки… – предлагает мать.

      – Не могу-с. В трех местах ветчиной закусывал. И хересу не могу. Сами знаете, там-сям – пожалуй, и в знакомых перепутаешься. А мы так у Иоанна Предтечи за решеткой стояли. Чудесно! На вербах изволили гулять?

      – Гуляли, да у маменьки из кармана воры кошелек с шестью рублями вытащили.

      – Это к счастью-с. Однако до свиданья… Еще в три места надо.

      – Да выпили бы что-нибудь… Или вот ветчинки… – пристает мать семейства, но гость снова отказывается и исчезает.

      Три часа. Раздается пронзительный звонок, и в комнату входит сам глава семейства – Лазарь Антоныч. Он в мундире со шпагой, с двумя медалями на шее, с треуголкой в руках и слегка выпивши. Лицо его сияет.

      – Отзвонил и с колокольни долой! – восклицает он. – А тяжело в мундире-то с непривычки!

      – Так снимай скорей да надевай сертук! – замечает жена.

      – Нет уж, зачем же? По нынешнему торжественному дню мы в нем до заката солнца пощеголяем, потому нельзя – привыкать надо. Почем знать, может, когда-нибудь и военный наденем, – шутит муж. – Теперь, брат, никто от красной шапки не отрекайся! Шабаш!

      – Господи, помилуй нас, грешных! – крестится жена. – Вот уж и видно, что наугощался! Что ты говоришь-то? Опомнись. Нешто можно на себя эдакую невзгоду пророчить?

      – От слова ничего не сделается, а только ежели что насчет мундира, так военный будет много основательнее, потому в этом только потуда и щеголяешь, покуда деньги в приют вносишь, а не заплатил, и сейчас тебя верхним концом да вниз. – Загвоздкин останавливается перед зеркалом, подбоченивается и гладит бороду. – А все-таки нам почет и большой почет, потому этому самому мундиру только трех классов до генеральского не хватает! – продолжает он. – Посмотрела бы ты, как со мной сегодня швейцары… Только и слышишь: «Ваше высокородие!» Самого генерала на лестнице встретил…

      – И христосовался?

      – Троекратно сподобился. И не узнал меня. Идет по лестнице, а я навстречу. «Христос воскрес, – говорю, – ваше превосходительство!» «А, это ты, – говорит, – Иванов?» «Никак нет-с, – говорю, – ваше превосходительство, я купец Загвоздкин».