Книги нашего детства. Самуил Лурье

вступил в объяснения с цензурой: 26 октября 1926 года написал заявление заведующему ленинградским Гублитом.

I.

      Я могу гордиться тем, что я положил основание новой детской литературе. Будущий историк этой литературы отметит, что именно с моего «Крокодила» началось полное обновление ее ритмов, ее образов, ее словаря.

      Дворянская и чиновничья среда, где культивировалось «Задушевное слово», была разрушена до основания. Революция создала новое поколение детей, которое потребовало от своей литературы нового языка, нового стиля, новых ритмов, – и моя поэма в каждой своей запятой шла навстречу этим новым требованиям. Оттого-то вся новая малолетняя Русь заучила эту поэму наизусть (…)

II.

      Поэтому был весьма изумлен, когда узнал, что Гублит не нашел возможным разрешить четвертое издание этой книги, сочтя ее опасной и вредной.

      Я был уверен, что если ее сюжет в кое-каких местах и не отвечает тем (вполне основательным) требованиям, которые теперь предъявляются к детским стихам, то ее стиль, ее форма, ее стиховая структура, ее общее направление вполне гармонируют с тем новым ребенком, которого создала революция. Так до сих пор смотрели на дело многие большие коммунисты. Ленинградский совет рабочих и крестьянских депутатов не побоялся в самые бурные годы издать эту книгу в огромном числе экземпляров, а впоследствии ее дважды перепечатывали в Госиздате.

      Никак не могу понять, почему советская власть на девятом году революции внезапно сочла эту книгу столь вредной.

III.

      Впрочем, теперь мне обещают разрешить мою книгу, если я в ней переделаю кое-какие страницы.

      – Каких же вы требуете от меня переделок?

      – Выбросите прочь городового и замените его милиционером.

      Это крайне удивило меня.

      – Неужели вы хотите, чтобы крокодил глотал не царского городового, а советского милиционера, – и глотал наравне с собакой?!

      – Нет, – говорили мне. – Это и вправду неловко. Пусть городовой остается, но замените Петроград – Ленинградом.

      – Как! Вы хотите, чтобы в городе Ленина оставались старики городовые, которых глотают кровожадные гадины!

      – Нет, но мы вообще хотим, чтобы вы придали „Крокодилу“ советскую идеологию.

      – Но в нем и так ничего антисоветского нет.

      – Помилуйте, в нем есть елка, – предмет религиозного культа для буржуазных детей.

      С этим я, конечно, не спорю: елка в моем «Крокодиле» имеется, но служит она, конечно, не религиозному культу, а беззаботному веселью детей. Не религия в елке, а поэзия, и каким нужно быть Угрюм-Бурчеевым, чтобы эту поэзию отнять у ребенка.

      Горячо протестую против всей этой угрюм-бурчеевской практики[93].

      Нужно ли говорить, что обращение в Гублит ничего не дало, а преследование сказки, уже запрещенной, – в печати продолжалось. Эстетические и идеологические смыслы этой травли перекрывались

93

Архив К. Чуковского.