Компромисс. Иностранка. Чемодан. Наши. Сергей Довлатов

сказал Замараев.

      – Эх ты, деревня! А секс?

      – Чего? – не понял Замараев.

      – Секс, говорю…

      – Ты по-людски скажи.

      – Да любовь же, любовь. По-твоему, любовь – это что? Любовь – это… Любовь – это… калейдоскоп. Типа – сегодня одна, завтра другая…

      – Любовь, – сказал Замараев, – это чтобы порядок в доме. Чтобы уважение… А с твоими и по деревне не ходи. От людей срамотища.

      – Да ты всю жизнь на одной кобыле ездил. А у меня в каждом СМУ – законная жена… Конечно, я не говорю… Бывает… Поймаешь что-либо на кончик…

      – А? – не понял Замараев.

      – На кончик, говорю… Ну, это… гонорея…

      – Чего?

      – Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак!

      – А-а, – Замараев чуть отодвинулся, – ты вообще как сюда попал? Не за это ли случайно?

      – На танцах взяли. Намекнул одному шабером под ребра.

      – С концами, что ли?

      – Где с концами?! Выжил, гад. Он, падла, на суде кричит:

      «Ерохина прощаю!»

      А прокурор – в отказ:

      «Вы-то – да, а общество простить не может…»

      Сначала я в глухую несознанку шел. Кричу:

      «Напился, все забыл!..»

      Ну а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу:

      «Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел бы Ленин твою штрафную чавку!..»

      Это я – прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что. Про меня в газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась – «Плесень».

      – Оно и видно, – сказал Замараев.

      – А хочешь, я тайну скажу? – неожиданно выговорил Ерохин. – Хочешь, скажу тайну, от которой позеленеешь. Только – чтобы никому…

      – Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку.

      – Кабур – это что… Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как другу. Вот слушай: я по матери – Эпштейн…

      – Эпштейн, – недоверчиво прищурился Замараев, – видали мы таких Эпштейнов… Да ты – фоняк, как и не мы… А если ты Эпштейн, зачем сидишь по хулиганке? Зачем не по торговой части шел?

      – В отца, – коротко пояснил Ероха.

      – Эпштейн, – повторял Замараев.

      – Деревня, – слышалось в ответ…

      Гул сигнального рельса медленно канул в просторном октябрьском небе. Донесся стук пилорамы. За деревьями, громыхая, прошел лесовоз.

      – Пойду молотить, – сказал Ероха.

      Он поднялся, стряхнул табачные крошки. Затем, не оглядываясь, двинулся через лес к инструменталке.

      – Вот так мужик, гонореи не знает, – усмехнулся Ероха.

      – Пустой человек, несерьезный, – бормотал ему вслед Замараев.

      «Кого только не прихватывают», – думал Ероха.

      «Откуда такие берутся?» – вторил ему прораб…

      Лес наполнился туманом. Залаяла собака на блокпосту. Появился опер Борташевич в узких хромовых сапогах.

      Заключенные нехотя встали, потушили костер и разошлись.

      На вышках сменились часовые. Кто-то от скуки включил прожектор.

      17 апреля 1982 года. Нью-Йорк

      Я