Невидимки. Чак Паланик

гробовая тишина. У меня такое впечатление, что все присутствующие перестают дышать.

      Ребенок повторяет:

      – Посмотри! Посмотри же, мама! Вон туда! Чудовище украло еду!

      От смущения все вокруг сокращаются в размерах – втягивают голову в плечи, как будто стоят на костылях. И с еще большим вниманием погружаются в чтение.

      Девушка-монстр украла праздничную индейку…

      Я стою, вспотевшая, в своем восхитительном платье с начинающей таять запакованной в желтый полиэтилен дохлой птицей в руках. Мое платье почти прозрачное. От холода, исходящего от индейки, у меня напрягаются соски. Прическа, которую мне сделала сестра Кэтрин, похожа на глазированный торт. Никто не смотрит на меня так, как будто я лауреат чего бы то ни было.

      Раздается шум звучного шлепка. Чья-то рука залепляет ребенку подзатыльник. Тот разражается ревом.

      В плаче отчетливо слышны нотки страшной обиды – малыш не понял, за что его наказали. За окнами догорает закат. А внутри супермаркета царит мертвая тишина. Ее нарушает лишь детский плач.

      – За что ты меня ударила? – безмолвно спрашивает у матери ребенок. – Я ведь не сделал ничего плохого. За что? Я не понимаю!

      Я прижимаю индейку к груди, выхожу из супермаркета и быстрыми шагами иду по направлению к «Мемориальной больнице Ла-Палома». Темнеет.

      Я крепко держу холодную тушку. В моей голове стучит: индейка, чайки, сороки.

      Птицы.

      Птицы склевали мое лицо.

      По больничному коридору навстречу мне идет сестра Кэтрин. Одной рукой она придерживает шагающего рядом с ней мужчину, в другой – несет какую-то подставочку. Мужчина весь в бинтах, дренажных трубках и пластиковых пакетиках с красной и желтой жидкостью, втекающей и вытекающей из него.

      Птицы склевали мое лицо.

      Сестра Кэтрин кричит:

      – Эй, дорогая моя! Я веду к тебе необыкновенного человека! Уверена, ты будешь счастлива с ним познакомиться!

      Птицы склевали мое лицо.

      Между ними и мной – кабинет логопеда. Я заглядываю вовнутрь и вижу Бренди Александр. В третий раз в своей жизни. Королева добра и света в платье-футляре от Версаче. Сегодня от нее веет ошеломляющим духом тоскливой безысходности и порочного смирения. Она неотразимая, но униженная. Жизнерадостная, но увечная. Ее несравненное величество – самое восхитительное из всего, что мне когда-либо доводилось видеть. Я останавливаюсь у приоткрытой двери кабинета и таращусь на Бренди.

      – Что касается мужчин, – говорит логопед, – они ставят акцент на произносимые ими прилагательные. Например, если кто-то из них делает тебе комплимент, он скажет: сегодня ты такая красивая.

      Бренди настолько красивая, что ее голову впору отрезать и выставить на витрину на синей бархатной ткани «У Тиффани». Кто-нибудь непременно купил бы ее даже за миллион долларов.

      – А женщина сказала бы: сегодня ты такая красивая, – продолжает логопед. – Итак, запомни, Бренди: ты должна выделять модификатор, а не определение.

      Бренди Александр поднимает свои голубичные глаза на меня, стоящую