Тихий Дон. Том 2. Михаил Шолохов

она тебе сдалась? – просто спросил Христоня.

      – Она мне не нужна. Но уговору не было, как мы пущали Красную Армию через свой округ, чтобы нас обезоруживали.

      – Верно!

      – Фомин говорил на митинге!

      – Шашки на свои копейки справляли!

      – Я со своим винтом с германской пришел, а тут отдай!

      – Оружие, скажи, не отдадим!

      – Казаков обобрать норовят! Я что же значу без вооружения? На каком полозу я должен ехать? Я без оружия, как баба с задратым подолом, – голый.

      – При нас останется!

      Мишка Кошевой чинно попросил слова:

      – Дозвольте, товарищи! Мне даже довольно удивительно слухать такие разговоры. Военное положение или нет у нас?

      – Да нехай хучь сзади военного!

      – А раз военное – гутарить долго нечего. Вынь и отдай! Мыто не так делали, как занимали хохлачьи слободы?

      Лапченков погладил свою папашку и как припечатал:

      – Кто в этих трех днях не сдаст оружие, будет предан революционному суду и расстрелян, как контра.

      После минуты молчания Томилин, кашляя, прохрипел:

      – Просим выбирать власть!

      Двинули кандидатуры. Накричали с десяток фамилий. Один из молодятни крикнул:

      – Авдеича!

      Однако шутка успеха не возымела. Первым голосовали Ивана Алексеевича. Прошел единогласно.

      – Дальше и голосовать нечего, – предложил Петро Мелехов.

      Сход охотно согласился, и товарищем председателя выбрали без голосования Мишку Кошевого.

      Мелеховы и Христоня не успели до дома дойти, а Аникушка уж повстречался им на полдороге. Под мышкой нес винтовку и патроны, завернутые в женину завеску. Увидел казаков – засовестился, шмыгнул в боковой переулок. Петро глянул на Григория, Григорий – на Христоню. Все, как по сговору, рассмеялись.

      XIX

      Казакует по родимой степи восточный ветер. Лога позанесло снегом. Падины и яры сровняло. Нет ни дорог, ни тропок. Кругом, наперекрест, прилизанная ветрами, белая голая равнина. Будто мертва степь. Изредка пролетит в вышине ворон, древний, как эта степь, как курган над летником в снежной шапке с бобровой княжеской опушкой чернобыла. Пролетит ворон, со свистом разрубая крыльями воздух, роняя горловой стонущий клекот. Ветром далеко пронесет его крик, и долго и грустно будет звучать он над степью, как ночью в тишине нечаянно тронутая басовая струна.

      Но под снегом все же живет степь. Там, где, как замерзшие волны, бугрится серебряная от снега пахота, где мертвой зыбью лежит заборонованная с осени земля, – там, вцепившись в почву жадными, живучими корнями, лежит поваленное морозом озимое жито. Шелковисто-зеленое, все в слезинках застывшей росы, оно зябко жмется к хрушкому чернозему, кормится его живительной черной кровью и ждет весны, солнца, чтобы встать, ломая стаявший паутинно-тонкий алмазный наст, чтобы буйно зазеленеть в мае. И оно встанет, выждав время! Будут биться в нем перепела, будет звенеть над ним апрельский жаворонок. И так же будет светить ему солнце, и тот же будет баюкать его ветер. До поры, пока