Тихий Дон. Том 2. Михаил Шолохов

А ну, выходи!

      Петро надел внапашку зипун, вышел.

      – Где кони? Выводи!

      – Я не против, но они, товарищи, в ножной.

      – В какой ножной? Выводи! Мы не так берем, ты не бойся. Бросим своих.

      Вывел по одному из конюшни.

      – Третья там. Почему не выводишь? – спросил один из красноармейцев, присвечивая фонарем.

      – Это матка, сжеребанная. Она старюка, ей уж годов сто…

      – Эй, неси седла!.. Постой, в самом деле хромают… В господа бога, в креста, куда ты их, калечь, ведешь?! Станови обратно!.. – свирепо закричал державший фонарь.

      Петро потянул за недоуздки и отвернул от фонаря лицо со сморщенными губами.

      – Седла где?

      – Товарищи забрали ноне утром.

      – Врешь, казак! Кто взял?

      – Ей-богу!.. Накажи господь – взяли! Мценский полк проходил и забрал. И седла и даже два хомута взяли.

      Матерясь, трое конных уехали. Петро вошел, пропитанный запахами конского пота и мочи. Твердые губы его ежились, и он не без похвальбы хлопнул Христоню по плечу.

      – Вот как надо! Кони захромали, а седла взяли, мол… Эх, ты!..

      Ильинична погасила лампу, ощупью пошла стелить в горничке.

      – Посумерничаем, а то принесет нелегкая ночевщиков.

* * *

      В эту ночь у Аникушки гуляли. Красноармейцы попросили пригласить соседних казаков. Аникушка пришел за Мелеховыми.

      – Красные?! Что нам красные? Они что же, не хрещеные, что ли? Такие ж, как и мы, русские. Ей-богу. Хотите – верьте, хотите – нет… И я их жалею… А что мне? Жид с ними один, то же самое – человек. Жидов мы в Польше перебили… Хм! Но этот мне стакан дымки набуздал. Люблю жидов!.. Пойдем, Григорь! Петя! Ты не гребуй мною…

      Григорий отказался идти, но Пантелей Прокофьевич посоветовал:

      – Пойди, а то скажут: мол, за низкое считает. Ты иди, не помни зла.

      Вышли на баз. Теплая ночь сулила погоду. Пахло золой и кизячным дымом. Казаки стояли молча, потом пошли. Дарья догнала их у калитки.

      Насурмленные брови ее, раскрылившись на лице, под неярким, процеженным сквозь тучи, светом месяца блестели бархатной черниной.

      – Мою бабу подпаивают… Только ихнего дела не выйдет. Я, брат ты мой, глаз имею… – бормотал Аникушка, а самогонка кидала его на плетень, валила со стежки в сугробину.

      Под ногами сахарно похрупывал снег, зернисто-синий, сыпкий. С серой наволочи неба срывалась метель.

      Ветер нес огонь из цигарок, перевеивал снежную пыльцу. Под звездами он хищно налетал на белоперую тучу (так сокол, настигнув, бьет лебедя круто выгнутой грудью), и на присмиревшую землю, волнисто качаясь, слетали белые перышки-хлопья, покрывали хутор, скрестившиеся шляхи, степь, людской и звериный след…

      У Аникушки в хате – дыхнуть нечем. Черные острые языки копоти снуют из лампы, а за табачным дымом никому не видать. Гармонист-красноармеец не так ли режет «саратовскую», до отказа выбирая мехи, раскидав длинные ноги. На лавках сидят красноармейцы, бабы-соседки. Аникушкину жену голубит