Доверие сомнениям. Александр Карпович Ливанов

захватывающ свой путь, цель где-то в бесконечной конечности его!.. Все свое – и цель, и поступь, и дыханье. И трудно, и отступиться невозможно: идешь…

      Они учились в одном институте, сидели за одной партой, делились как хлебом, самыми сокровенными помыслами о том, о чем писали, о чем хотелось написать. Если одного хвалили на глазах другого, этот другой мрачнел, становился замкнутым, рассеянным, точно с ним случилась беда. И вовсе это не было завистью!.. Все было бы просто и понятно, пусть и она непроста, природа человеческой зависти, пусть она и порок из числа смертных пороков – и все же это было бы понятно. Нет, и еще раз нет, никаких «сальеривских комплексов». Просто в похвале другу почему-то сразу очевидной становилась собственная бездарность!.. И все только так измерялось – соизмерялось этой дружбой-враждой, в которой как никак была ведь и доброжелательность к удачам друга!.. Да они просто постеснялись бы быть завистниками – ведь были они людьми другой эпохи, другого воспитания и исторического, если угодно, опыта. И не кем-нибудь, Пушкиным были они вразумлены уже в самой неэстетичности «сальеривских комплексов»! Или там Толстых и Тонких…

      И без конца они примеряли друг к другу свои успехи и неудачи, и без конца решали, так и не решив до конца, «талантлив я – или нет?», «Кто из нас талантливей – я или он?».

      Друг без друга они не чувствовали, не сознавали себя… Точно два деревца на одном корне.

      Что же случилось после того, как прошли годы разлуки?.. Что заставило их опять вспомнить былую дружбу, или, вернее, дружбу-вражду, наконец, снова подружиться, уже, ясно, навсегда?.. То, что книги и одного и другого стали появляться на прилавках? То, что оба были уже «в четвертой четверти» той умозрительной, среднеарифметической, полосе жизни, о которой все же страшновато и самому себе сказать: «старость»!.. То вершина, с которой лететь в тартарары, то ли пропасть, дно ее?

      Думается, главным была тут художническая зрелость. Они теперь не только не примерялись друг к другу, определяя талант, кто талантливей – они вовсе теперь ни к кому не приравнивались, не думали об этом пресловутом «таланте»!.. Даже слово – самое частотное в их юности – вдруг начисто исчезло из их обихода. Теперь говорилось другое – простое и очень непростое слово – «работа»… И каждый уже мерял себя самим собой, своим сделанным, своим пройденным, своим путем впереди. Каждый обрел себя и уже ни на миг не мог бы стать не самим собой! И все же не было это эгоизмом. Из зерна художника выросла личность художника – и все теперь определялось ею, ее системой ценностей.

      …В космическом пространстве, пересекая множество орбит мирового звездоворота, лишенная своей орбиты, носится пылинка, которой суждено стать светилом. Но лишь ощутив свой вес и объем, лишь обретя себя в мировом пространстве, такая космическая пылинка ощутит свою орбиту, выходит на нее, становясь: звездой… И кто знает – не таково ли призвание каждого творческого человека: обрести в себе, в своей личности, звезду: со своей орбитой, со своими единственными позывными,