Доверие сомнениям. Александр Карпович Ливанов

ли слезы, то ли спазмы помешали ей договорить начатое. Она рванула набухшую дверь, кем-то до войны обитую снаружи войлоком. Забота о тепле и уюте, которых давно уже не осталось в мире – как она нелепа на войне! Она упраздняет все человеческое. Может, самое страшное в том, что даже умереть тебе не дано по собственному выбору. И в этом ты неволен, тебе приказано и предписано – как ты имеешь право умереть. «На всех стихиях человек – тиран, предатель или узник». А он – только смертник … Либо герой – либо предатель? Какие чрезвычайные категории… В сущности – издевательство… Неужели человек не может на свое усмотрение распорядиться собой? «Законы войны»? Ведь сама война – беззаконие… Что-то есть выше жизни и смерти?

      Он опомнился и кинулся к окну. Она была уже у калитки. Открыла, толкая рукой и помогая себе коленкой, вышла на улицу, на ходу поправляя платок и спеша мелким, из-за юбки, шагом. Так и ни разу не надела брюк!.. Женщина! Ничего он так и не понял… Лев Толстой и тот не понял.

      Ни разу она не оглянулась, точно его и не было на свете. Женщина, которую он любил больше жизни. Полно, неужели – больше жизни? Вот когда предстала вся очевидность и безответственность слов!..

      Она идет, будто в доброе мирное время спешит в парикмахерскую или в магазин, идет и не оборачивается. Что это – мужество? Отсутствие воображения? И вообще, кто это выдумал, что женщины трусихи? Не сами ли они внушают это мужчине, чтоб он их защищал? Падают в обморок, визжат при виде мышонка… Сколько раз он видел в перестрелках – мужчины дрогнут, пятятся. А женщина лежит себе, шпарит из автомата, даже деревом не прикроется. Правда, глаза закрывает, да еще голову отвертывает и визжит… Все же и здесь – хочет оставаться женщиной, показывает свою неумелость в мужском деле?..

      В отряде, в боях и перестрелках, он привык по спине впередиидущего, почти как по самому лицу, узнавать о его состоянии, об опасности и страхе. По ее спине он ничего не мог определить! Да и почему она идет серединой улицы? Неужели так ничему не научилась в отряде? Ведь надо было держаться одной стороны, вдоль стен – зачем себя выставляет на выстрел? Ему показывает – ей теперь все равно.

      Словно кто-то в нем заговорил – он услышал вдруг ее слова перед уходом: «Я не одна… Во мне – твой…». Странно, они только сейчас дошли до его сознания с полной ясностью. Или в самом деле – подлец он?.. И еще одно – не самое ли тяжелое – испытание для него?..

      Вышибленная ударом ноги дверь взвизгнула по проржавленных петлях, стукнулась о какую-то кадушку, тут же, точно злясь, метнулась обратно, плашмя прошлась по его лицу. На миг явственней запахло затхлой сыростью, прогорклой капустой, посконной гнилью – чем-то забытым, древним, омерзительным. Неужели это запахи жизни? Жалкий быт, ароматы нищеты это, а не – жизнь… Война и бытом ее унижает…

      Он не помнил, как метнулся через двор, как настиг ее у начала дороги с прибитой и сохлой травой предзимья по сторонам. Раздалась короткая очередь – он рванул ее, прикрыл ее собой на ухабистой колее. Она что-то пыталась ему сказать,