На языке эльфов. Сабина Тикхо

как ты хотел. Эльфы же никому не достаются. Тут только воевать.

      И не улыбаешься. Перестал качаться на носках, теперь смотришь и смотришь. Упрямый.

      – Не нужно воевать, Чоннэ. Ты мне не нравишься.

      И это правда.

      – Ты же ничего обо мне не знаешь.

      А это не совсем.

      – А ты ничего не знаешь обо мне.

      – Так расскажи.

      – Тебе не понравятся мои истории.

      – Тем лучше для тебя, правда же? – Неправда. – Ты же теперь больше не заговоришь со мной?

      Неважно, что и где колется и шипит. Неважно.

      Я согласно мотаю головой.

      Ты молчишь. Как будто что-то в тебе назревает, вот-вот даст ростки.

      – Разреши подходить и задавать по одному вопросу в день. – Вот что. – Всего один.

      – Нет.

      – Почему сразу нет?

      Потому что наступит день, когда вопросы прекратятся. Я не хочу его ждать и все равно оказаться неготовым.

      – Потому что ты мне не нравишься.

      Надо уходить. Надо прошлепать по этим космическим лужам прочь от Джорджа Вашингтона и черничной куртки.

      Прочь.

      У тебя древесный одеколон. Со свежестью улиц и запахом ночи слишком ласкает мне кожу, но отвожу взгляд и делаю шаг.

      Потом легче. Мне больше необязательно на тебя смотреть. Просто мимо, просто обратно. Просто ск…

      А вот это нельзя. Касаться меня без разрешения.

      Я пытаюсь потянуть на себя: отпусти, но ты держишь крепко поверх локтя. Мне не больно. Не там, где твои пальцы поверх моего плаща. Отпусти.

      Отпусти.

      – Отпусти.

      – Итан. – Больше, чем чудак с факультета психологии и философии. – Я полтора года не сплю ночами, чтобы побыть с тобой.

      Мы плечом к плечу. Я спиной к президенту, ты – лицом. Профилем.

      Остальное – ко мне.

      Чувствую твое дыхание. Жевал арбузную жвачку. Куда она потом делась? Выплюнул где-то на ходу.

      Я так же не хочу.

      – И столько же преследуешь меня до Хингама каждую пятницу.

      Бито.

      Выпускаешь руку и отводишь взгляд. Теперь ко мне профилем, лицом – к президенту. Глаза мерцают, запирают в кольце огни гирлянд и влажность ночи. Опускаются к мокрому асфальту.

      Стушевался.

      Действительно думал, я тебя не замечаю, не знаю, что ты всегда наблюдаешь? В тени, среди толпы и в частотах шума.

      – Как давно ты об этом знаешь?

      Тихо, но смиренно.

      Я вижу: этого стыдишься. Есть основания.

      – Давно.

      Твои блестящие глаза поднимаются от земли и теперь выше, снова к фигуре Джорджа Вашингтона.

      Я чувствую, а потом оборачиваюсь. Чуть вперед – и могу коснуться носом смуглой в сумерках щеки. Она, наверное, холодная. И теплая тоже.

      Вблизи ресницы у тебя пышные, как елочные иголки, – острые, а брови густые, открытые стараниями ветра. Мягкие, наверное, если провести пальцем.

      – Из-за этого отказываешь?

      Изо рта пар, и я смотрю на губы. Чуть обветренные, мокрые от слюны.

      – Из-за твоих преследований? –