Судьба человека. Донские рассказы. Михаил Шолохов

идет табун обочь дороги, рассыпавшись пятнистой валкой.

      Григорий свистнул на отставших телят и к Дунятке повернулся:

      – Заработаем, Дунь, хлеба к осени, а там в город поедем. Я на рабфак поступлю и тебя куда-нибудь пристрою… Может, тоже на какое ученье… В городе, Дунятка, книжек много и хлеб едят чистый, без травы, не так, как у нас.

      – А денег откель возьмем… ехать-то?

      – Чудачка ты… Хлебом заплатят нам двадцать пудов, ну вот и деньги… Продадим по целковому за пуд, потом пшено продадим, кизяки.

      Посреди дороги остановился Григорий, кнутовищем в пыли чертит, высчитывает.

      – Гриша, чего мы есть будем? Хлеба ничуть нету…

      – У меня в сумке кусок пышки черствой остался.

      – Ныне съедим, а завтра как же?

      – Завтра приедут с хутора и привезут муки… Председатель обещался…

      Жарит полдневное солнце. У Григория рубаха мешочная взмокла от пота, к лопаткам прилипла.

      Идет табун беспокойно, жалят телят овода и мухи, в воздухе нагретом виснет рев скота и зуденье оводов.

      К вечеру, перед закатом солнца, подогнали табун к базу. Неподалеку пруд и шалаш с соломой, от дождей перепревшей.

      Григорий обогнал табун рысью. Тяжело подбежал к базу, воротца хворостяные отворил.

      Телят пересчитывал, пропуская по одному в черный квадрат ворот.

      II

      На кургане, торчавшем за прудом ядреной горошиной, слепили новый шалаш. Стенки пометом обмазали, верх бурьяном Григорий покрыл.

      На другой день председатель приехал верхом. Привез полпуда муки кукурузной и сумку пшена.

      Присел, закуривая, в холодке.

      – Парень ты хороший, Григорий. Вот достережешь табун, а осенью поедем с тобой в округ. Может, оттель какими способами поедешь учиться… Знакомый есть там у меня из наробраза, пособит…

      Пунцовел Григорий от радости и, провожая председателя, стремя ему держал и руку сжимал крепко. Долго глядел вслед курчавым завиткам пыли, стелившимся из-под лошадиных копыт.

      Степь, иссохшая, с чахоточным румянцем зорь, в полдень задыхалась от зноя. Лежа на спине, смотрел Григорий на бугор, задернутый тающей просинью, и казалось ему, что степь живая и трудно ей под тяжестью неизмеримой поселков, станиц, городов. Казалось, что в прерывистом дыханье колышется почва, а где-то внизу, под толстыми пластами пород, бьется и мечется иная, неведомая жизнь.

      И среди белого дня становилось жутко.

      Взглядом мерил неизмеренные ряды бугров, смотрел на струистое марево, на табун, испятнавший коричневую траву, думал, что от мира далеко отрезан, будто ломоть хлеба.

      Вечером под воскресенье загнал Григорий табун на баз. Дунятка у шалаша огонь развела, кашу варила из пшена и пахучего воробьиного щавеля.

      Григорий к огню подсел, сказал, мешая кнутовищем кизяки духовитые:

      – Гришакина телка захворала. Надо бы хозяину переказать…

      – Может, мне на хутор пойтить?.. – спросила Дунятка, стараясь казаться равнодушной.

      – Не надо.