Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени. Генрих Оккервиль

любое время дня и ночи где бы ты ни был».

      Обещаю, дражайший друг.

      И так я возлюбил алмазную канарейку, и даже будучи у себя, в своей заброшенной хижине на Батискафной улице, я слышу ее щебечущий голос и крохотное сердце. Оно пробивается ко мне сквозь крики пьяных ломовых извозчиков, сквозь скрежет и шепот трамваев, сквозь незримую стену пароходных гудков.

      «Ну а моей любви с лихвой хватит на все остальное – говорит Вячеслав Самсонович – забирай себе свою канарейку, а я беру себе весь остальной мир – и Вселенную».

      «И еще хороши водоемы наши, например, Нева, Охта, Прачка и Гренадерка – продолжает Вячеслав Самсонович – населены они молчаливой рыбой и юными речными девами. Рыб мы едим. Речных дев мы ловим и отправляем на Шпалерную, чтоб любовь значит дарили. А без любви нам всем тут крышка. И вот эскадра потонула совершенно напрасно».

      Без флота мы как без левой руки, это еще великий Суворов нам сколько раз говорил, а без левой руки нет и правой, да и ног тоже нет, а может ничего такого он и не говорил.

      Скучно мне стало тут, и мне надобно опять домой, в Персию, откуда я, собственно говоря, и притопал. А дорогу я позабыл. Господи, да где ж она. Наверное, где-то за Третьей рогаткой. А? А где ж еще? Надобно идти вдоль великой реки, все время вниз, вот только какой.

      Тряпочка

      Тошно мне тут, говорит Вячеслав Самсонович. И Департамент морских коммуникаций меня уж более не веселит. «Вы бы, Вячеслав Самсоныч, хоть бы тряпочкой прикрылись, завесились, а то ведь сюда и барышни ходят» – говорит мне бородатый швейцар, обитающий в деревянной будке под лестницей. Мне, говорит, за них краснеть приходится. «Молчи говорю собака, молчи, пока ногами не растоптал».

      Швейцар боится меня и прячется в свою деревянную будочку, словно встревоженная улитка. Она справа от входа. Через маленькое окошко виднеется его торжествующая беспокойная борода. «Я, говорит, тут пока посижу». А вы, мол, Вячеслав Самсонович, остыньте.

      «Вылезай говорю стервец вылезай все равно достану».

      Вячеслав Самсоныч, тишайшее существо, вспыхивает вдруг как вулкан. Швейцар смотрит на него в крошечные дырочки, проверченные для вентиляции, а Вячеслав Самсоныч мечет туда гневные электрические разряды. «Как это, говорит, я чресла свои какой-то тряпочкой занавешу – не бывать этому». Для чего, спрашивается, я на свет божий рожден.

      Никогда. Никогда. Никогда. Не будь я Вячеслав Самсонович.

      А швейцар ему из будочки: «Не извольте гневаться».

      А Вячеслав Самсонович сопит.

      «Единственная говорит наша отрада – это государь. Ну и вот еще реки наши конечно, большие и малые, вытекающие неведомо откуда и впадающие неведомо куда. Ну, в подземное царство, наверное. Как знать. Если бы не он, если бы не они – растоптал бы мерзопакостную фанерную конуру вместе со стервецом-швейцаром. В лепешку. И поделом ведь». А как же, говорю, а как же говорю Вячеслав Самсоныч, любовь. Как же она? Тоже ведь полезная штука. Вы же еще недавно признавали ее могущество и полезность.

      «Нет