нечаянного ухода своей бороды к швейцару Алексей Петровичу фельшер кукушкин впал в божественную немилость, тоску и депрессию. Он сидел в своей малюсенькой каморке в Фонарном переулке размером чуть более шляпной коробки. Из всей видимой мебели там наблюдалась лишь колченогая занозистая табуретка – и грубоватый сосновый стол, на которых бедный фельшер спал, ел и приготовлял замысловатые ядовитые вещества по заказу Кабинета его императорского величества. Или же мастерил чудесные целебные пилюли для лечения лбгв. Ф-го полка. Еще совсем недавно фельшер кукушкин вел довольно-таки роскошную и расточительную жизнь, на которую только был способен, но после скандала и разрыва с собственной бородой вынужден был сменить образ и обстоятельства жизни. Сквозь крохотное потайное оконце, величиной с мышиную нору, он видел и слышал, как к соседнему особняку, с грохотом и зычной роговой музыкой, подпрыгивая на неровностях и выпуклостях мостовой, в рессорном экипаже, звякая алмазными и рубиновыми орденами, подъезжал майор Дарлингтон в компании немецкого посланника и развеселых барышень. Барышни смеялись, хихикали, махали ему нежной рукой, зная, что он их видит, видит, и звали присоединиться, окунуться с головой в пучину беззаботного веселья и весеннего непотребства, отведать совместно куличей и что вообще бог подаст и отдохнуть от тягот зимы и семинедельного убиения и умерщвления плоти. Но фельшер кукушкин сказывался больным и просил передать что никак не выйдет. Чтобы не заразить опасной болезнью немецкого посланника и не стать, упаси боже, причиной и поводом к бессмысленным и братоубийственным военным действиям. Война была так некстати в этом году. «Кукушкин, сладкий голубчик, милый, иди же к нам есть куличик – призывали его барышни – расцелуй же нас покрепче». Кровь кипела внутри фельшера и сердце стучало как пулемет, но он был непреклонен. «Свой светлый праздник я буду справлять один, без всяких там» – твердо решил для себя принципиальный добродетельный фельшер.
«Да и вдруг они людоедки, зачем мне там быть – подумал фельшер, слегка волнуясь за судьбу немецкого посланника – а у меня еще вся жизнь впереди».
Рядом с ним, на расстоянии чуть вытянутой руки, покоилась немного початая бутыль с полынной настойкой. Фельшер пригласил меня быть третьим в сей славной немногочисленной компании. «Я хотел отпраздновать Пасху как человек – поведал фельшер – покушать вволю крутых яичек, засоряя бороду крупнозернистой поваренной солью и краснокирпичной ломкой скорлупой, но теперь все мои радужные мечты рассеяны, разбиты и разрушены. Нет более бороды, нет скорлупы, вообще ничего нет. Мы с нею распрощались и разошлись. Я выразил фельшеру свои искренние сожаления. «Вы же, однако, при известном старании можете отрастить себе новую – предположил я – и жить с ней душа в душу. Как едина плоть. Человек – и борода. Фельшер – и борода. Борода – и фельшер. Встречать вместе рассветы и закаты, глядя из подслеповатого окошка, любоваться причудами ранней осени и проказами ворчливой старушки зимы. Брать ее в Екатерингоф. И ездить с ней в обнимку посреди прихотливых водяных загогулин. А когда придет вечно юная и вечно голодная весна, вся в ландышах и одуванчиках
