Маршал. Канта Ибрагимов

потому что он вновь уловил вначале запах застоялого перегара и потом этот же гнетуще-господский шаг:

      – Слушай, Болотаев.

      – Слушаю, гражданин начальник, – постарался выправиться заключённый.

      – Ведь не зря говорят, что талантливый человек талантлив во всем. Раз ты так танцуешь по своему первому образованию – институт культуры, то я представляю, какие ты кульбиты и пируэты с финансами и нашими налогами вытворял по второму образованию – Академия финансов при Правительстве РФ… Хе-хе, разве я не прав?

      – Вы во всем правы, гражданин начальник!

      – Тогда где бабки?

      – Какие бабки?

      – Которые ты у русского народа своровал.

      – Я ничего не воровал, – очень тих голос Тоты.

      – И осудили тебя ни за что?

      Здесь начальник сделал долгую паузу и очень тихо, вкрадчиво:

      – Может, снова «стакан»?

      – Нет! Нет! Нет!

      – Тогда где бабки? На каких счетах? А может, в Чечню увез? Боевиков содержал?

      – Нет! Нет! Не воровал. Нет у меня денег!

      – «Стакан»!

      – Не-е-ет! – закричал Тота, и за это нарушение режима его тут же изрядно побили резиновыми дубинками.

      Били очень умело, но недолго – всего ударов пять-шесть, от которых Тота уже не смог встать и его просто потащили и как-то умудрились вновь запихнуть в «стакан», в этот футляр, в котором он и упасть не может, и вскрикнуть уже не может, и даже соображать не может. Однако он ещё живой. До скрежета зубов он сжал челюсти, и эта данность показалась ему как последнее испытание в жизни. И неужели это он не выдержит? Конечно же выдержит! Да ещё как. А вот как – он стал о металлические стенки «стакана» ритм лезгинки выбивать и, что-то на родном крича или воспевая, как-то танцевать.

      Снаружи стали бить. Последовала команда:

      – Прекратить! – Но Тота попытался продолжить. Это уже не получалось, уже голоса не было, просто писк, и охранники стали хохотать и даже подбадривать, чтобы он продолжал. И он так хотел, пока не провалился в беспамятство.

      Пришёл в себя в душевой.

      Вновь доставили его в гостевую, однако на сей раз он даже не заметил, как пришёл начальник и какой от него был запах. Он даже не реагировал, на вопросы не отвечал, и кто-то сказал:

      – Посмотрите на его глаза, кажется, он рехнулся.

      – Он артист. Притворяется.

      – А вы дубинкой проверьте, – подсказал начальник.

      Вновь его стали бить, и он уже валялся на бетонном полу, как вдруг лёжа стал что-то орать, по-орлиному раздвинув руки, словно и так танцует. Охранники оцепенели:

      – Точно рехнулся.

      – Может, врача?

      – А может, так?! Сапогом в челюсть.

* * *

      Позже, вспоминая это время, Болотаев не раз думал: смог бы он выстоять? И, конечно же, понимал: исключено!

      Эту, сложившуюся за века, российскую систему тюрем переломить никто не смог. Можно было лишь подстроиться, приспособиться или просто поломаться и стать тряпкой, а иного не