Кладовая солнца. Михаил Пришвин

так что?

      – Коты на крыши полезли.

      – Что ты хочешь сказать?

      – Значит, месяц остался до полой воды.

      Козел хорошо понял.

      Козел такое все понимал.

      – Какой ты заноза, я никогда не думал, что ты такой негодяй. Сейчас же садись и не мешай, а то я тебя вон выгоню.

      Алпатов сел. Победа была за ним. Козел задрожал ногою, и половица ходуном заходила.

      – Вон вы опять дрожите, невозможно сидеть.

      – Вон, вон! – кричал в бешенстве учитель.

      Тогда Алпатов встал бледный и сказал:

      – Сам вон, обманщик и трус. Я не ручаюсь за себя, я не знаю, что сделаю; может быть, я убью.

      Тогда все провалилось: и класс исчез в гробовой тишине, и Козел.

      Заунывно ударил еще раз колокол Крестопоклонной недели. Козел перекрестился большим открытым крестом, принимая большое решение, сложил журнал, убрал карандаши.

      – Ты – маленький Каин! – прошептал он Алпатову, уходя вон из класса.

      – Козел! Козел! – крикнул ему в спину Алпатов.

      Через несколько минут в класс вошел Обезьян; у него было торжественно-мрачное лицо, и он сказал:

      – Алпатов, возьми свой ранец, уходи из класса и больше не возвращайся.

      Алпатов не надел на спину ранец, как это непременно требуется, а взял его под мышку портфелем, запел:

      Allons, enfants de la patrie!

      И пошел в коридор мимо директора, не поклонился и все пел:

      Contre nous de la tyrannie…[10]

      По пути домой он зашел в лавочку, купил себе черные пуговицы.

      – Что случилось? Что так рано? – спросила его добрая Вильгельмина. – Заболел?

      – Меня исключили из гимназии, – сказал Алпатов.

      – Wa-a-as-s?

      Алпатов попросил ножницы, иголку с ниткой и пошел в свою комнату. Там он сел у столика, развернул свою заветную бумажку, положил на стол перед собой. И, отпарывая блестящие серебряные пуговицы, пришивая черные, запел на весь дом:

      Allons, enfants de la patrie!

      Le jour de gloire est arrivé…[11]

      Верно, из всех хозяек этого города одна добрая Вильгельмина понимала эту песню во всем ее ужасном значении.

      – Alles verloren! – шептала она с ужасом. – Armes Kind![12]

      А за дверью до самого вечера гремело:

      Contre nous de la tyrannie…

От автора

      Так вот теперь мало-помалу определяется, что из моего натурального существа сначала еще в детстве вышло и сложилось стремление уйти куда-то в иную страну, в иное место, где создавалась потом «Ветка Палестины».

      И эта первая неудача открыть в себе самом новую страну окончилась позором возвращения в свою конюшню.

      Так точно вышло и с побегом в Азию. Все товарищи по классу с каким-то злорадством дразнили меня непрерывно: «Поехал в Азию, приехал в гимназию». Конец же пребывания моего в Елецкой гимназии был не чем иным, как продолжением неудачи побега в небывалое.

      Писал я об этой страшной неудаче и с точки зрения натурального человека, и с точки зрения маленького поэта Курымушки, и с точки зрения автора «Кащеевой цепи» начала

10

О дети родины, вперед!

На нас тиранов рать идет… (фр.)

11

О дети родины, вперед!

Настал день нашей славы… (фр.)

12

Все погибло! Бедное дитя! (нем.)