Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе. Георгий Владимов

Отдыхают они… Отдыхают, говорю. Устали очень.

      – Прохиндей, – сказал генерал, усмехаясь.

      Она усмехнулась тоже.

      – Мне скажите, если что важное, – говорил приглушенно Шестериков. – Это поглядим, надо ли еще будить. Доплыли, говорите?.. Фонарем посветили?.. Ладно, доложу. – И громко, явно для сведения того, кого просили разбудить: – Значит, доплыли, дали сигнал… Сколько проблесков?.. Два проблеска. Значит, еще не разведали, а только преодолели. Как разведают, три раза должны посветить… Шестериков принял, дежурный у аппарата. Будьте спокойны, мне ж трибунал, если не доложу… И вам всего наилучшего. Счастливо оставаться.

      Он прокрутил отбой и чем-то громко зашелестел – должно быть, газетой.

      Время, вспугнутое звонком и подхлестнутое вскачь этим первым сообщением, опять замедлилось, потекло в бесконечной, безысходно-мучительной благодарности ей, которая была так чутка и покорна, так хотела всю себя отдать. И хотя усталость еще не прошла и силы не вернулись, он не мог не потянуться к ней снова, прижавшись губами и горячим повлажневшим лбом. Она отстранилась, насколько можно было, чтобы не прикасаться, пока не пришло время.

      – Все-таки жалко, что я тебя не полечила. – Так она объяснила свое движение. – Ты плохо к себе относишься, совершенно наплевательски к своему здоровью. А ведь уже возраст, никуда не денешься. И выпил зря так много… Много ведь выпил, да? Ну, согласись со мной.

      – Угу, – сказал он. – Соглашаюсь.

      Она вздохнула удовлетворенно и, помолчав мгновение, вдруг сказала с неожиданной страстью и сквозь слезы в голосе:

      – Счастливая твоя жена!

      – Чем счастливая? – Он удивился. – Что я ей тут с тобой изменяю?

      Он тотчас пожалел о сказанном, но она его слов как бы не услышала, простила:

      – Как же не счастливая – с таким, как ты!

      – С каким таким особенным?

      – Нет, вовсе не в том дело, что генерал… Не в этом совсем…

      – А в чем же?

      Впервые она ему отвечала на вопрос, которого он не решался задать, и он боялся спугнуть ее, ждал продолжения. Но продолжения не было.

      – Так в чем же?

      – Разве я тебе не все сказала? – ответила она удивленно и печально. – И ты сам не видишь, какая я с тобой? Когда только вхожу к тебе, у меня праздник, рук и ног не чувствую. А когда одна остаюсь и о тебе думаю, ну такая печаль, такая тревога за тебя, ведь ты же… совсем один! Такой одинокий, так тебя жалко. А тебе для меня и полчаса было много. Не потому, что заботы кругом и вздохнуть некогда, а просто я на полчаса и нужна. – И, смутясь, что укоряет его, чего раньше себе не позволяла, добавила мягче: – Мне не за себя обидно, мне и так счастье. Обидно, что ты себя обкрадывал. С другой так не делай никогда. Обещаешь мне?..

      …Все же он заснул ненадолго – может быть, на несколько минут, – как провалился в черную яму, без какого б то ни было сновидения, и проснулся от того, что всегда тревожит и будит человека воюющего – тишины. Она спросонья была пугающей, в ней таилось что-то зловещее. Но у лежавшей