Донские рассказы. Судьба человека. Они сражались за Родину. Михаил Шолохов

дворами, на бугре, промеж крыльев красношапого ветряка, на ночь мостится солнце. В канавах вода кряхтит натужисто, плетни раскачивает. А небо – как вянущий вишневый цвет.

      Ко двору подошла, у ворот подвода. Лошади почтовые, с хвостами куце покрученными, и у ног их, захлюстанных и зябких, куры парной помет гребут. Из тарантаса, полы офицерской шинели подбирая, высокий, узенький – в папахе каракулевой – слез. Повернулся к старухе лицом иззябшим.

      – Мишенька!.. Сыночек!.. Нежданный!..

      Коромысло с ведрами кинула, шею охватила, губами иссохшими губы не достанет, на груди бьется и ясные пуговицы и серое сукно целует.

      От материной кофтенки рваной навозом коровьим воняет. Отодвинулся слегка, улыбнулся, как варом в лицо матери плеснул.

      – Неудобно на улице, мамаша… Вы укажите, куда лошадей поставить, и чемодан мой снесите в комнату… Заезжай во двор, слышишь, кучер?

IV

      Хорунжий. Погоны новенькие. Пробритый рядок негустых волос. Свой: плоть от плоти, а стесняется Пахомыч, как чужого.

      – Надолго приехал, сынок?

      Сидит Михаил у окна, пальцами бледными, не рабочими, по столу постукивает.

      – Я командирован из Новочеркасска со специальным поручением от войскового атамана. Пробуду, очевидно… Мамаша! Сотрите молоко со стола, что за неопрятность… Пробуду здесь месяца два.

      Игнат с база пришел, следя грязными сапогами.

      – Ну, здорово, братуха!.. С прибытием.

      – Здравствуй.

      Руку протянул Игнат, хотел обнять, но как-то разминулись, и пальцы сошлись в холодном и неприязненном пожатии.

      Улыбаясь натянуто, сказал Игнат:

      – Ты, братушка, ишо погоны носишь, а у нас давно их к черту посымали…

      Брови нахмурил Михаил.

      – Я еще казачьей чести не продал.

      Помолчали нудно.

      – Как живете? – спросил Михаил, нагибаясь снять сапоги.

      Пахомыч с лавки метнулся к сыну.

      – Дай я сыму, Миша, ты руки вымажешь. – На колени стал Пахомыч, сапог осторожно стягивая, ответил: – Живем – хлеб жуем. Наша живуха известная. Что у вас в городе новостишек?

      – А вот организуем казаков отражать красногвардейщину.

      Спросил Игнат, глаза в земляной пол воткнувши:

      – А через какую надобность их отражать?

      Улыбнулся Михаил криво:

      – Ты не знаешь? Большевики казачества нас лишают и коммуну хотят сделать, чтобы все было мирское – и земля, и бабы…

      – Побаски бабьи рассказываешь!.. Большевики нашу линию ведут.

      – Какую вашу линию?

      – Землю у панов отымают и народу дают, вон она куда кривится, линия-то…

      – Ты что же, Игнат, за большевиков стоишь?

      – А ты за кого?

      Промолчал Михаил. Сидел, к окну заплаканному повернувшись, и, улыбаясь, чертил на стекле бледные узоры.

V

      За буераком, за верхушками молодых дубков, курган могильный над Гетманским шляхом раскорячился.

      На кургане обглоданная столетиями ноздреватая каменная баба, а через голову ее, прозеленью обросшую, солнце по утрам переваливает,