Донские рассказы. Судьба человека. Они сражались за Родину. Михаил Шолохов

ребята в конвойной команде… С ними можно отправить в новочеркасскую тюрьму… Не проговорятся ребята… А арестованные иногда пытаются бежать…

      – Я вас понимаю, подъесаул!.. Можете г-ассчитывать на чин есаула. Дайте пожать вашу г-уку!..

XII

      Сарай для военнопленных, как паучье гнездо паутиной, опутан колючей проволокой. По ту сторону Игнат и Пахомыч, с лицами чугунными, опухшими; с улицы сынишка Игнатов в картузе отцовском, старуха Пахомычева руками окаменевшими к проволоке тоскливо пристыла, моргает веками кровяными, рот кривит, а слез нет – все выплакала.

      Пахомыч тяжело ворочает разбитым языком:

      – Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, отдашь телушку-летошницу.

      Губами пожевал, сухо закашлялся:

      – По нас же не горюй, старуха!.. Пожили… Все там будем. Посля панихидку отслужи. Поминать будешь, не пиши: «красногвардейца Петра», а прямо – «воинов убиенных Петра, Игната, Григория»… А то поп не примет… Ну, затем прощай, старуха!.. Живи… Внука береги. Прости, коль обидел когда…

      Сынишку Игнат на руки взял; часовой, как будто не видит, отвернулся. Пальцами прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну Игнат.

      – Папаня, а чего у тебя кровь на голове?

      – Это я ушибся, сынок.

      – А на что тебе вон энтот дядя ружьем вдарил, как ты из сарая выходил?

      – Чудак ты какой!.. Он нарочно вдарил, шутейно…

      Молчат. Камышовые былки под ногтями у Игната перезванивают.

      – Пойдем домой, папаня? Ты мне мельницу дома сделаешь.

      – Ты с бабуней иди, сынушка… – Губы у Игната жалко дрогнули, покривились. – А я потом приду…

      Ходит Игнат по двору, будто волк на привязи, ногу, прикладом перебитую, волочит и тельце маленькое щуплое к груди жмет, жмет, жмет.

      – Папанька, начто у тебя глаза мокрые?

      Молчит Игнат.

      Потухли сумерки. С луга, с болот уремистых, из зарослей ольхи и мочажинника туман на сады свалился росой – проседью серебряной. Траву притолок к земле, захолодевшей и влажной.

      Из сарая вышли кучкой. Офицер с погонами подъесаула, в папахе каракулевой, высокий, узенький, сказал тихо, вполголоса, самогонным перегаром дыша:

      – Далеко не водить! За хутор, в хворост!..

      В тишине настороженной шаги гулкие и лязг винтовочных затворов.

      Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На бугре – за буйными всходами пшеницы, в яру, промытом вешней водой, в буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых – ночью щенилась волчица: стонала, как женщина в родах, грызла под собой песок, кровью пропитанный, и, облизывая первого мокрого шершавого волчонка, услышала неподалеку – из лощины, из зарослей хвороста – два сиповатых винтовочных выстрела и человеческий крик.

      Прислушалась настороженно и в ответ короткому стонущему крику завыла волчица хрипло и надрывно.

      1925

      Семейный человек

      За окраиной станицы промеж немощно зеленой щетины хвороста стрянет солнце. Иду от станицы к Дону, к переправе. Влажный песок под ногами пахнет гнилью,