На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты. Ирина Одоевцева

все ученики.

      Он хватает мою руку, высоко поднимает ее и, встряхнув, сразу выпускает из своей. Потом быстро отступает на шаг и оглядывается. Будто сомневается, нет ли здесь еще кого-то, кого он не заметил, не одарил сиянием своих глаз и своего восхищения.

      И вот он уже снова рядом с Гумилевым. Движения его легки, отрывчаты и неожиданны. Их много, их слишком много.

      Он весь движение – руки простерты для полета, острые колени согнуты, готовы пуститься вприсядку. И вдруг он неожиданно весь застывает в какой-то напряженной, исступленной неподвижности.

      Гумилев пододвигает ему кресло.

      – А теперь, с вашего позволения, Борис Николаевич, начнется чтение стихов.

      Белый кивает несколько раз.

      – Стихи? Да, да. Непременно стихи. Стихи – это хорошо!

      Он садится, вытягивает шею, поворачивает голову в нашу сторону. Вся его поза подчеркивает, что он весь слух и внимание.

      Первым, как было условлено, читает Оцуп. Спокойно. Внятно. Уверенно:

                         О, жизнь моя. Под говорливым кленом,

                         И солнцем проливным, и легким небосклоном,

                         Быть может, ты сейчас последний раз вздыхаешь…

                         Быть может, ты сейчас, как облако, растаешь…

      Белый, встрепенувшись, начинает многословно и истово хвалить:

      – Я был уверен… Я ждал… И все же я удивлен – лучше, еще лучше, чем я думал…

      Но я не слушаю. Я, зажмурившись, повторяю про себя свои стихи. Только бы не забыть, не сбиться, не оскандалиться.

      Дирижерский жест Гумилева в мою сторону.

      – Теперь вы!

      Я встаю – мы все всегда читали стихи стоя – и сейчас же начинаю:

                                  Всегда, всему я здесь была чужая.

                                  Уж вечность без меня жила земля…

      Прочитав первое стихотворение, я делаю паузу и перевожу дух.

      Но эта полминутная тишина выводит Белого из молчания и оцепенения.

      Он весь приходит в движение. Его глаза сверкают. Голос звенит:

      – Инструментовка… Аллитерация… Вслушайтесь, вслушайтесь! «Всегда всему я». Ведь это а-у-я. А-у-я! – И вдруг, подняв к потолку руку, уже поет: – А-у-я! Аллилуйя! – Он поворачивает к Гумилеву бледное восторженно-вдохновенное лицо, скосив на меня глаза. – Как она могла? Сразу же без подготовки. В первой же строчке – Аллилуйя! Осанна Вышнему! Осанна Учителю!

      Я слушаю. Казалось бы, я должна испытывать радость от этих похвал. Но нет. Мне по-прежнему неловко. Мне от этих «аллилуй» и «осанн» стыдно – за себя, за него, за Гумилева. Не надо. Не надо…

      Ведь я чувствую, я знаю, он говорит это так, нарочно, зря. Ему совсем не понравились мои стихи. Он вряд ли их даже слышал. Только первую строчку и слышал.

      Он заливает меня сиянием своих глаз, но вряд ли видит меня. Я для него просто не существую. Как, впрочем, и остальные. Я для него только предлог, чтобы воскликнуть: Аллилуйя! Осанна Андрею Белому!

      Торжественно-официальный