На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты. Ирина Одоевцева

выражалось очень забавно.

      Так, уже после расстрела Гумилева она во время одного из моих особенно удачных выступлений сказала:

      – И все-таки я отношусь к Одоевцевой как королева. Ведь я вдова Гумилева, а она только его ученица.

      Но была она премилая девочка, и жилось ей не только в Бежецке, но и в Петербурге нелегко. Гумилев не был создан для семейной жизни. Он и сам сознавал это и часто повторял:

      – Проводить время с женой так же скучно, как есть отварную картошку без масла.

      Еще об эгоизме Гумилева.

      Весной 1921 года обнаружилось, что Анна Николаевна, как он подчеркнуто официально звал свою жену, почему-то не может продолжать жить в Бежецке и должна приехать в Петербург.

      К тому времени Паши уже не было. Вместе с Аней приехала и Леночка.

      – Можно с ума сойти, хотя я очень люблю свою дочку, – жаловался Гумилев. – Мне для работы необходим покой. Да и Анна Николаевна устает от хозяйства и возни с Леночкой.

      И вот Гумилев разрубил гордиев узел, приняв соломоново решение, как он, смеясь, говорил.

      В Доме искусств тогда жило много писателей.

      Гумилев решил перебраться в Дом искусств. В бывшую баню Елисеевых, роскошно отделанную мрамором. С потолком, расписанным амурами и богинями. Состояла она из двух комнат. У Гумилева был свой собственный «банный» кабинет.

      – Я здесь чувствую себя древним римлянином. Утром, завернувшись в простыню, хожу босиком по мраморному полу и философствую, – шутил он.

      Жить в Доме искусств было удобно. Здесь Гумилев читал лекции, здесь же вместе с Аней и питался в столовой Дома искусств.

      Но возник вопрос: как быть с Леночкой? Детям в Доме искусств места не было. И тут Гумилев принял свое «соломоново решение». Он отдал Леночку в один из детдомов.

      Этим детдомом, или, по-старому, приютом, заведовала жена Лозинского, его хорошая знакомая. Гумилев отправился к ней и стал ее расспрашивать, как живется детям в детдоме.

      – Прекрасно. Уход, и пища, и помещение – все выше похвал, – ответила она. Она была одной из тех возвышенно настроенных интеллигенток-энтузиасток, всей душой преданных своему делу, – их было немало в начале революции. Гумилев улыбался.

      – Я очень рад, что детям у вас хорошо. Я собираюсь привести вам мою дочку – Леночку.

      – Леночку? Вы шутите, Николай Степанович? Вы хотите отдать Леночку в детдом? Я правильно поняла?

      – Совершенно правильно. Я хочу отдать Леночку вам.

      Она всплеснула руками:

      – Но это невозможно. Господи!..

      – Почему? Вы ведь сами сейчас говорили, что детям у вас прекрасно.

      – Да, но каким детям? Найденным на улице, детям пьяниц, воров, проституток. Мы стараемся для них все сделать. Но Леночка ведь ваша дочь.

      – Ну и что из этого? Она такая же, как и остальные. Я уверен, что ей будет очень хорошо у вас.

      – Николай Степанович, не делайте этого! Я сама мать, – взмолилась она. – Заклинаю вас!

      Но Гумилев только упрямо покачал головой:

      – Я уже принял