На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты. Ирина Одоевцева

современный читатель не воспринимает. Сейчас нужна лирика, и только лирика. А жаль – ваша баллада совсем недурна. И оригинальна. Давайте ее сюда. Уложим ее в братскую могилу неудачников. – И он спрятал мою балладу в толстую папку своих забракованных им самим стихов. Это было в октябре. И с тех пор он ни разу не вспоминал о ней.

      – Если не помните наизусть, я принесу вам рукопись, – предлагает он.

      – Нет, я помню.

      И я не задумываясь начинаю решительно:

      БАЛЛАДА

      О ТОЛЧЕНОМ СТЕКЛЕ

                                     Солдат пришел к себе домой,

                                     Считает барыши…

      Я произношу громко и отчетливо каждое слово. Я так переволновалась, не зная, какие стихи прочесть, что сейчас чувствую себя почти спокойно.

      Гумилев слушает с благодушно-снисходительной улыбкой. И значит, все в порядке.

                                    …Настала ночь.

                                     Взошла луна.

                                     Солдат ложится спать.

                                     Как гроб, тверда и холодна

                                     Двуспальная кровать…

      Гумилев продолжает все так же благодушно, снисходительно улыбаться, и я решаюсь взглянуть на Георгия Иванова.

      Он тоже слушает. Но совсем иначе. Без снисходительной улыбки. Он смотрит на меня во все глаза, с острым, колючим любопытством. Наверно, хочет разглядеть и запомнить «ученицу Гумилева» во всех подробностях. И завтра же начнет высмеивать мой бант, мои веснушки, мою картавость и, главное, мою злосчастную балладу. Зачем только Гумилев заставил меня читать ее? Ведь он сам предупреждал меня:

      – Бойтесь попасть на зубок Георгию Иванову – съест!

      И вот сам отдал меня на съедение ему.

      Мне становится страшно. Я произношу с трудом, дрожащим голосом:

                                       И семь ворон подняли труп

                                       И положили в гроб…

      Георгий Иванов порывисто наклоняется ко мне через стол.

      – Это вы написали? Действительно вы? Вы сами?

      Что за нелепый, что за издевательский вопрос?

      – Конечно я. И конечно сама.

      – Правда, вы? – не унимается он. – Мне, простите, не верится, глядя на вас.

      Теперь не только он, но и Оцуп и Рождественский с любопытством уставляются на меня. У Гумилева недоумевающий, даже слегка растерянный вид. Наверно, ему стыдно за меня.

      Я чувствую, что краснею. От смущения, от обиды. Мне хочется встать, убежать, провалиться сквозь пол, выброситься в окно. Но я продолжаю сидеть. И слушать.

      – Это замечательно, – неожиданно заявляет Георгий Иванов. – Вы даже не понимаете, до чего замечательно. Когда вы это написали?

      Отвечать мне не приходится. За меня отвечает Гумилев.

      – Еще в начале октября. Когда я – помнишь – в Бежецк ездил. Только чего ты, Жоржик, так горячишься?

      Георгий