На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты. Ирина Одоевцева

на запыленные руки. Молча. С видом оскорбленного достоинства.

      – Неужели вы сердитесь?

      Я поднимаю с пола сирень. Иду на кухню.

      – Нисколько не сержусь. Мне надо домой, – говорю я сдержанно и холодно.

      Глупо показывать обиду, да он все равно не поймет.

      Но он, кажется, понимает.

      Он достает с полки большой мешок.

      – Вот возьмите. Я приготовил для вас. Тут двадцать селедок из академического пайка. На хлеб выменяете.

      От селедок я не отказываюсь. Селедки действительно можно выменять на хлеб. Или на сахар. Пригодятся. Еще как пригодятся.

      – Спасибо, – говорю я так же холодно. И беру мешок с селедками и мой полузавядший букет сирени.

      Гумилев открывает передо мной кухонную дверь.

      – Не сердитесь. И помните, вы действительно скоро будете знамениты.

      Я иду домой. Мешок с селедками очень тяжелый и оттягивает руки. Нести его и сирень неудобно. Бросить сирень? Но я прижимаю ее к груди, придерживая подбородком. И улыбаюсь мечте о будущей славе.

      Нет, я не предчувствую, не догадываюсь, что предсказание Гумилева «вы скоро будете знаменитой» действительно исполнится не когда-нибудь там, а молниеносно скоро…

      Как это ни странно, меня «открыл» не мой учитель Гумилев, а Георгий Иванов. Произошло это важное в моей жизни событие 30 апреля 1920 года.

      Гумилев за несколько дней сообщил мне, что у него в будущую субботу в пять часов вечера прием в честь приехавшего из Москвы Андрея Белого. С «поэтическим смотром». Выступят Оцуп, Рождественский и я.

      И Оцуп, и Рождественский хотя и молодые, но настоящие поэты. Я же только – студистка. Выступать с ними на равных началах мне чрезвычайно лестно.

      В субботу, 30 апреля я прихожу к Гумилеву за полчаса до назначенного срока. Оцуп и Рождественский уже здесь, и оба, как и я, взволнованы.

      «Смотр» почему-то происходит не в кабинете, а в прихожей. Перед заколоченной входной дверью три стула – для нас. На пороге столовой – два зеленых кресла – для Гумилева и Белого.

      Гумилев распоряжается как режиссер. Он усаживает меня на средний стул, справа Рождественский, слева Оцуп.

      – Николай Авдеевич, ты будешь читать первым. Каждый по два стихотворения. Давайте прорепетируем!

      И мы репетируем.

      – Громче. Отчетливее, – командует Гумилев, – держитесь прямо. Голову выше.

      Я чувствую себя на сцене. Мной овладевает актерский «трак».

      Напряженное ожидание. Наконец – стук в кухонную дверь.

      – Андрей Белый прибыл! – громко объявляет Гумилев.

      «Прибыл». В дворцовой карете с ливрейными лакеями или, по крайней мере, в сверкающем, длинном «бенце» прибыл, а не пришел пешком.

      Гумилев спешит на кухню с видом царедворца, встречающего коронованную особу.

      Мы все трое, как по команде, встаем.

      Об Андрее Белом ходит столько легенд, что для меня он сам превратился в легенду. Мне не совсем верится, что он сейчас появится здесь.

      В Студии рассказывают, что он похож на ангела. Волосы как золотое сиянье. Ресницы